Спокойный, полный достоинства, опирающийся на разум героизм стоиков имел в эпоху начавшегося упадка Рима чрезвычайно важное воспитательное значение. В то время, когда, по выражению Тацита,[14] добродетель была гонима, для благородных людей, дерзавших протестовать против всеобщей низости, она была последним убежищем. Стоики напоминали римлянам о тех временах, когда граждане Рима были настроены героически. Не все из стоиков подобно Муцию Сцеволе могли протянуть руку к пылающей жаровне, но все или почти все понимали и восхищались его поступком, а многие вполне могли и повторить его.

Гегель считал, что принципы стоиков слишком формальны и субъективны. Стоики, по сути, безразличны к миру. «Поскольку… не может быть установлен некий последний, решающий критерий, указывающий, что именно есть благо, и принцип лишен определенности, постольку последнее решение принадлежит субъекту… Со времени Сократа обычай перестал быть последней решающей инстанцией в вопросах о достодолжном поведении. У стоиков, таким образом, отпадает всякое внешнее определение, и последнее решение может быть перенесено лишь в субъекта как такового, который в последнем счете определяет из себя в качестве совести, что есть правое. Хотя на этом фундаменте можно возвести и много возвышенного и назидательного, однако здесь недостает действительного определения; существует поэтому, согласно стоикам, лишь одна добродетель, а добродетельным является муд-рец».[15] Гегель, конечно, прав: стоики абсолютизировали внутреннюю жизнь, они с достоинством переносили свои страдания, были горды и благородны, но на общественный протест, общественно значимые действия все-таки были неспособны. Стоицизм не дал ни одного Брута.

Социальный кризис римского общества естественным образом отражался в общественной мысли, философии. Росло недоверие к рациональному освоению мира, усиливалось влияние всякого рода мистических учений. В этих условиях в III–V вв. весьма влиятельным учением стал неоплатонизм, наиболее видным представителем которого был Плотин (205–270).

Плотин воспроизводит эпизод древнегреческого мифа о царе Мидасе. Царь спросил Силена, спутника Диониса: «В чем высшее счастье человека?» Силен ответил: «Злополучный однодневный род, дети случая и нужды! Зачем заставляешь ты меня сказать то, что самое лучшее тебе не слышать? Высшее счастье тебе совершенно недоступно: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. Второе же, что тебе остается, – скоро умереть».

По Плотину, существует абсолютное наивысшее начало – Единое, которое выше бытия и мышления и служит причиной обоих. Единое производит Ум (нус), Ум производит Душу.[16] В человеке Душе соответствует живая душа, Уму – рассудок, Единому – Разум. Ум содержит в себе всегда все в неизменном тождестве: он всегда только есть – для него существует одно лишь настоящее. Его ноумены[17] не проходят как моменты времени, они неизменны, каждый из них есть и мыслимое, и сущее, а все вместе они составляют один универсальный Ум и одно универсальное бытие. Познать Единое, божественное бытие можно лишь посредством разума, т. е. экстаза, чистого созерцания, интуиции, подавления всего телесного.

В целом, как очевидно, Античность – это яркая, гармоничная, наивная культура, отражение «детства» человечества. Выдающиеся мыслители высоко ценили античную философию, культуру, их красоту, богатство содержания. Детская наивность, беззаботность, изящество – вот, по Марксу, что привлекает в Античности людей последующих веков. «Взрослый человек не может снова стать ребенком, не впадая в детство, но разве его не радует наивность ребенка и разве он сам не должен стремиться к тому, чтобы на более высокой ступени воспроизвести присущую ребенку правду?.. И почему историческое детство человечества там, где оно развилось всего прекраснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень? Бывают невоспитанные дети и старчески умные дети. Многие из древних народов принадлежат к этой категории. Нормальными детьми были греки».