Владислава уже не было рядом, когда на следующее утро Марию разбудил сигнал тревоги – к вокзалу в кольце штурмовиков вермахта приближался бомбардировщик. По земле прошла тряска. Советские перехватчики спохватились быстро, и их радиограмма о подрыве рельсов отозвалась в лагере нестроевыми фразами. Никто в то утро не погиб. Незваные гости убрались, избежав боя, однако из-за их выходки наступление Красной армии осталось без прикрытия бронепоезда.

Рота Владислава ушла в первую очередь, с тех пор Мария не находила себе места. Её закрепили за прачкой, и, как и обещал старшина, об ужасах войны девушка узнавала только по алым пятнам крови на одежде. На исходе ремонтных работ в штаб вернулась разведка. Среди незнакомых солдатских лиц Мария разглядела в отряде Француза. Он еле переставлял ноги, но был улыбчив. Как всегда. Эти двое на секунду пересеклись, и записка от мужа, которую дрессировщик всучил Коробовой, осветила её лицо утешением.

К тому времени огненное зарево на западе заглушало тянущийся с востока рассвет. Покорёженные танки, ещё объятые дымом, чернели на подступах втянутого в бои посёлка, и там рота Вяземского дала немцам прикурить. Всё закончилось на шестые сутки, в здании почты, откуда иллюзионист Фантом достал-таки миномётный расчет неприятеля. Он ещё долго просидел на своём посту, плача над последним рисунком дочери. И брошенный им в небо поцелуй был самым трогательным из всех, какие видела та проклятая война.

Фото автора

Перед марш-броском дивизии в освобождённом посёлке состоялось представление. Скоротечные часы отдыха труппа Вяземского провела на сцене клуба, и Коробовы только тогда осознали, как это тяжело – всегда дарить надежду. Уставшие и израненные циркачи улыбались публике, а весть об их бронепоезде разносилась всё дальше. К освобождению Белоруссии от него мало что осталось, но, как шутили, ангел-хранитель труппы своё дело знал.

В гримёрке после каждого выступления наступал момент, когда все замолкали, опуская глаза в пол. Перед боем артисты расходились без прощаний. Так же немо они ловили дверной скрип, когда долг велел им собраться ещё для одного аншлага. Эти люди здорово себя вымотали, но вот на четвёртый год их бронепоезд перевели в другую дивизию.

На Марию часто падали кокетливые взоры, и её умиляло, как скоро герои-любовники сдавались, стоило грозному Салавату сложить на груди руки. Этот силач выбыл из труппы первым – остался при кочегарке, Коробовы остались при старшине, прочие… после раздела дивизии даже связей Вяземского не хватило, чтобы опекать их всех. Это произошло в жаркие августовские дни. Коробовы шли по руинам завоёванного мира, и солнце над ними светило ярко. Они искренне надеялись тогда, что война скоро закончится, что их товарищи застанут это событие в добром здравии, а потом они вместе…

Как же давно это было…

За окном бушевал октябрь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Мелкий, назойливый дождь барабанил по кровле гостиницы, а ветер посвистывал в унисон торжеству, имевшему там место. Освещаемый уличным фонарём, в одной из комнат у стены стоял чемодан. Уже отпертый. В нём было многое, чего Владислав и Мария не хотели вспоминать. Образы кровавого прошлого смотрели на них из-под стекла фоторамок; цирковые костюмы свисали с бортов, давно утратившие блеск, но супруги взглянули на эту правду вместе. И им не было страшно. Они знали, что в последние месяцы войны бронепоезд их дивизии разбомбили, а судьба Салавата затерялась за переплётами прессы. Знали, что иллюзионист Фантом дошёл до Польши, вызволил из гетто свой народ, а много позже был убит карманником. Также супругам было известно о ранении неунывающего Француза, с которым он затерялся в Латвии; о том, что подрывник Мимино нашёл дорогу с того света, они тоже слышали. Только о своём директоре супруги не знали ничего. Они разминулись под Кёнигсбергом, когда получили вольную ради якобы помощи тылу – Вяземский замял этот вопрос лично.