Теперь Коробовы разглядели в старшине Фёдоре Вяземском «великого и несравненного» Господина Фантазио, о котором тогда писали все газеты. Супруги знали, что в прежние годы он руководил Смоленским государственным цирком, держал за собой авторитет человека образованного, обладающего влиянием, щедрого и обязательного – человека с большой буквы. Знали они и то, что в августе сорок первого почти вся труппа Вяземского сгинула под руинами того самого цирка.

Шоу в лазарете подходило к концу. Шутливо опустив невидимый занавес, Господин Фантазио щёлкнул пальцами, и к нему на поклон публике вышло четверо артистов при параде. Они выглядели беззаботными, словно немецкие военнопленные не косились на них с презрением, а в воздухе не витало амбре гари. Тот вечер выдался мирным. На просторах вокзала то и дело заигрывала гармонь. Впервые за последние дни там не свистели пули, и солдаты, склонившись над горелками, строчили письма… После ужина труппа Вяземского уснула прямо в вагоне-гримёрке их бронепоезда. На большинстве из артистов под гримом алела кровь; на шкафчике некоего Маэстро рядом с лампадой, в вазе, лежали засохшие хризантемы. Фотографии покойника рядом с цветами не было – Вяземский подавленно вертел её в руках, пока разъяснял Коробовым причину их встречи. Он говорил с ними так, как не полагалось личностям его ранга. Никакой формальной обстановки – одна голая правда, от которой лица его людей даже во сне разъедали морщины. Вяземский потерял акробата при обороне станции, и на его вопросительный прищур (без давления) Владислав покорно отдал честь. Он забыл о такте лишь, когда Мария встала рядом с ним.

Старшина не смел просить девушку об этом, однако она раньше мужа поняла, что присутствует за столом не из вежливости. Вяземский поклялся любой ценой оберегать её, и где-то под толщей чувств даже Владислав понял тогда: в условиях войны такие обещания дорогого стоят. Коробовы знатно пошумели, прежде чем заключить мир. Мария что-то шепнула мужу, горячо обняла его, и разбуженные их склоками артисты разразились овациями.

Об этих людях супруги тоже читали в газетах. Компания быстро сдружилась с новичками, первым заговорил с ними молодой человек, назвавший себя Французом. Это был высокий, сутулый стиляга лет двадцати пяти – ефрейтор по погонам и обалдуй по натуре. Он одиннадцать лет проработал крысоловом на пароходах, прежде чем нашёл с грызунами общий язык. Своё прозвище дрессировщик получил на ярмарках, где и начинал солировать. Говорят, там и именно в том костюме королевского прислужника, который Француз выиграл в карты, старшина Вяземский его заметил.

Соседом Француза по шкафчику был тридцатилетний еврей, не устававший разглаживать на щеке багряный от свежести шрам. С правильными чертами лица, дерзко уложенными волосами, грубый и остроумный – тот иллюзионист по прозвищу Фантом не сказал о себе ни слова, хотя подробностей его бегства из гетто хватило бы на учебное пособие. Потерявший жену и дочь при Холокосте, в нацистских некрологах этот снайпер за год службы стал знаменитостью.

Мелькал в колонках «Враги рейха» и подрывник, актёр жестов в труппе – Мимино, невысокий, плотного сложения, мягкий и вежливый. До войны мужчина преподавал театральное искусство где-то под Ярославлем. У него была жена, трое детей, и он очень хотел к ним вернуться.

До Коробовых Мимино считался самым «молодым» участником труппы. Сооснователя же её вызвали из-за стола, прежде чем он взял слово. В вагоне стало пусто после ухода того седеющего башкира с цепями на шее, и его рост под метр девяносто был не главной тому причиной. Салават мало говорил, но от его задумчивой улыбки разговоры становились слаще. Он шёл бок о бок с Вяземским от самого Смоленска – они пережили там бомбёжку. В дивизии Салават числился помощником машиниста и ответственным за улаживание конфликтов. Тем вечером от его руки в лазарет попало четверо дебоширов.