В ответ я едва не поперхнулся, одарив Грохота неотразимой улыбкой.

Золотодобывающая компания – моя работодательница – одобрила мне командировку в Северную Сан-Верде и сопредельные страны некоторое время назад. Оставалось сделать шаг к очередной пропасти, которая гостеприимно ожидала меня. И всех других, желающих в ней сгинуть.

И вот она, Северная Сан-Верде, материализованная в моей жизни по расписанию генерала Грохота.

Я без всяких протокольных предупреждений встретился с тамошним российским послом Гаджи-Али Гаджиевым, используя свой независимый от российской официальной системы статус для налаживания неформальных дружеских отношений со всеми подряд. И это почти всегда удавалось – особенно с уставшими от постоянного самоконтроля посольскими. Гаджиев – не исключение. Я привнес в его жизнь разнообразие, о котором Гаджиев и не задумывался.

Произошла встреча в обычный, рутинный, не предвещавший сюрпризов день.

Ненависть к собственному существованию настигала чрезвычайного и полномочного посла постепенно, но некоторое время назад, наконец, настигла. Все вокруг вызывало теперь еле сдерживаемую тошноту. В окружающих он видел не подчиненных, а скользких гадов. За каждым из них тянулся хвост вызывающих оторопь обстоятельств и холодящих кровь событий. За каждым маячили московские тени могущественных фигур, гарантирующих не только дипломатическую, но и внутрипосольскую неприкосновенность. Проще говоря, никого нельзя было тронуть пальцем без санкции сверху. Вот и вертись тут, как хочешь.

«Моя обожаемая посольская шваль» – так Гаджиев называл про себя дипломатический персонал и обслугу. Называл вроде про себя, а в Конторе знали и это.

Впрочем, из общей массы выделялось несколько людей, с которыми, по мнению посла, можно было худо-бедно общаться. На первом месте в списке высился всемогущий резидент – генерал Грохот со своим превосходящим всех окружающих послов статусом. Он не был частью посольства и появлялся наездами. Ведь в зоне его ответственности была не только плохо различимая на карте Северная Сан-Верде, но и несколько других стран юга Африки.

Я стал появляться время от времени – веселый, дружелюбный, независимый. Гаджиев благодаря вездесущим слухам, конечно, предполагал, что у меня были какие-то дела с Грохотом. Впрочем, точно послу Гаджиеву это было неизвестно. Достоверно это мог знать только второй секретарь посольства, представляющий Контору и всё и вся здесь, в посольстве, контролирующий.

Внутренняя независимость – состояние притягательное. В общении со мной Гаджиев позволял себе расслабиться. И даже кое-чем поделиться, разбавляя откровенность легкой выпивкой. Например – хотя и полунамеками – отношениями с женой Ларисой. Меня уже представили ей в один из визитов.

Перед первой встречей с послом я досконально изучил оперативный материал по Гаджиеву и Кременецкой. Источников было несколько – официальных и неофициальных, связанных с бывшими сокурсниками по МГИМО и сослуживцами Гаджиева.

В сухом остатке я уяснил следующее.

Гаджиев был носителем комплексов. Самым относительно очевидным была неуверенность в себе. Она влекла необходимость самоутверждения по отношению к блестящей и успешной жене. Иллюзорная власть должности посла в мелкой африканской стране только добавляла неуверенности. Возможно, что-то было не так и в его положении православного азербайджанца. По крайней мере, христианской благодатью тут и не пахло. А вот осознание порочности окружающего мира, которая воспринималась через глубокое православное верование Гаджиева, составляло главную проблему посла в постижении ценности собственного существования во враждебном мире.