Тем не менее отношения между мамой и Красным все-таки переросли в приятельские. Однажды они даже сходили в театр. Но дальше этого, как ни старался Красный, дело не пошло. Зато я часто крутился у Красного дома, и он мог беседовать со мной на разные темы, неизменно сворачивая на маму, которая была замужем за капитаном дальнего плавания – моим отчимом, о котором сказать, в общем, нечего.

Так продолжалось несколько лет. Из первоклашки я вырос в смазливого, рослого, спортивного чувака, самбиста-разрядника, любимца не только сверстниц, но и девушек одним-двумя классами старше, что было признаком абсолютного успеха и моей дешевой гордостью. Моя дешевая же известность была связана с публичными драками за девушек, наглым поведением и изобретением неповторимых выходок на нелюбимых уроках. Чувство реальности заместилось у меня чувством вседозволенности. Жизнь была легкой, веселой, необременительной и тупо беспроблемной. Проблемы, конечно, оставались и почти всегда были связаны с социальным неравенством, порождающим унижение интеллигентских выродков. Оно могло проявиться хоть где – в московском дворе или на подмосковной даче. И в любом случае такое унижение случалось со стороны часто полууголовных сверстников, и столь же часто – с ножами, готовыми к использованию.

Из далекого будущего я наблюдаю себя тогдашнего с омерзением и пониманием неизбежности расплаты за попущенное мною же собственное отношение к подаренной мне жизни избалованного барчука. И ужасные события, которые обрушились на меня и на все мое окружение, как раз и стали такой расплатой.

Началось с ерунды. Во время подаренного мне мамочкой путешествия в Ленинград на зимние каникулы я увидел в Музее блокады Ленинграда жуткого вида кастеты и понял, что могу смастерить такие же. Из листового свинца, которым меня снабдила мама, изучавшая рентгенографию металлов на химфаке МГУ, я отлил четыре изделия разных размеров.

Полюбовавшись новыми игрушками, я стал носить одну из них с собой, нередко надевая на всякий случай на руку. А случаев было сколько угодно. У школы, где хулиганствующие сверстники ждали учеников спецшколы, чтобы отнять деньги и извозить мордами в грязи. На дачном пляже озера в Малаховке, где регулярно происходили массовые побоища благополучных юношей из окружающих дач. И просто на темных улицах где-нибудь в Удельной, где я всем своим видом, а особенно лицом, напрашивался на мордобой.

Яркой иллюстрацией этой стороны моей жизни явился случай, имевший место глубокой осенью 1969 года на углу Мещанской улицы и Банного переулка, где незадолго до полуночи стояла банда из полутора десятков полупьяных подростков, не привлекавших ни малейшего внимания местной милиции. Миновать ее по дороге от метро к своему дому я никак не мог. Банда выслала ко мне, мирно проходящему мимо, наглого рыжего свиноподобного парня. Он не мешкая порвал рукав моей шикарной канадской куртки, привезенной отчимом из очередного дальнего плавания.

Рыжий тут же получил удар кастетом по лицу. Зрелище получилось ярким: кожа на переносице лопнула и расползлась, кровь хлынула всерьез, покрыв всю свинячью морду. Рыжий пьяно промямлил: «Ты меня ударил», превратившись от боли и неожиданности в растерянного, да еще пьяного мальчишку, которого мне стало определенно жаль.

Но этим мои ощущения в тот момент, к сожалению, не ограничились. Пришел мой привычный с далекого детства дар предсмертного предвидения. Только в этом случае он явился продолжением моего истеричного состояния, что не повлияло на конечный результат – видения мертвой, раздробленной до появления мозгов головы рыжего. Потом я быстро вернулся в реальность Мещанской улицы и имел удовольствие понаблюдать на удивление ленивую реакцию банды на раскрошенное кастетом лицо рыжего – кто-то не видел, а кто-то не понял, что произошло. В результате ситуация позволила мне быстро покинуть сцену.