Но Эфраим побаивался, что подобные возражения только укрепят отважного Ибн Эзру в его опрометчивом намерении. И он привел другие доводы:

– Подумай, приживутся ли здесь франкские евреи? Ведь это мелкий люд, занимавшийся виноторговлей да ростовщичеством. В своей Франции они имели возможность заключать только самые мизерные сделки, они не умеют мыслить широко, они ничего не понимают в крупных торговых делах. Я их за это не осуждаю. Им выпал тяжкий жребий; многие из них – сыновья тех, что когда-то бежали из немецких краев, а кто-то из стариков сам пережил те преследования. Плохо себе представляю, каким образом эти угрюмые, запуганные люди освоятся в нашем мире.

Дон Иегуда молчал. Па`рнасу показалось, что он слегка усмехнулся. Дон Эфраим продолжал еще настойчивее:

– Наш гость славится своим благочестием, он стяжал известность среди богословов. В его книгах есть глубокие, великие мысли, но есть и такие высказывания, которые меня удивили. Ты знаешь, дон Иегуда, я строже тебя отношусь к нравственности и соблюдению заповедей, что же до нашего господина и учителя Товии, то он превращает жизнь в сплошное покаяние. Он и его единомышленники все мерят иными мерками, чем мы. Думаю, нашим франкским братьям трудновато будет ужиться с нами, а нам с ними.

Дон Эфраим выразился недостаточно прямо, однако ему хотелось напомнить дону Иегуде, мешумаду и вероотступнику, что рабби Товия жесточайшими словами проклинал тех, кто отпал от веры. Он не давал пощады даже анусимам – тем, кто принял крещение под угрозой смерти, хотя бы потом эти заблудшие и вернулись в иудейство. Дону Иегуде, который долгое время по доброй воле, а не из страха служил чужому богу, не худо было бы знать, что, по мнению рабби Товии и его приверженцев, полагалось бы истребить таких, как он, Иегуда, чтобы души их погибли вместе с телом. Неужели ему хочется навязать альхаме и самому себе тяжкое бремя – присутствие людей, которые вот так о нем думают?

Но этот непредсказуемый дон Иегуда молвил в ответ:

– Разумеется, сей выдающийся муж не похож на нас. Люди нашего образа мыслей чужды его душе, а люди, подобные мне, возможно, внушают ему отвращение. И многие из его последователей, наверное, столь же нетерпимы, как он. Но ведь и те изгнанники, которые некогда нашли прибежище в этой стране благодаря моему дяде, князю Иегуде ибн Эзре га-Наси, тоже сильно отличались от местных жителей, и сначала трудно было сказать, приживутся ли они здесь. Но они прижились. Они процветают и живут припеваючи. Я думаю, мы как-то уживемся с нашими франкскими братьями, если приложим к тому усилия.

Дон Эфраим, выглядевший совсем тщедушным в своем просторном одеянии, был глубоко озабочен. Он что-то подсчитывал в уме.

– Я очень гордился, – сказал он наконец, – что мы можем пожертвовать десять тысяч золотых мараведи на беженцев из Франции. Но если мы предложим им перебраться в наши края, они вряд ли смогут заработать на пропитание, и тогда нам придется взять на себя все заботы о них, и это на долгие годы, быть может, навсегда. Десяти тысяч мараведи надолго не хватит. К тому же с нас причитается саладинова десятина. Не забудь и о средствах для выкупа пленников. Наши запасы, предусмотренные для сей цели, уже истощились, но ведь к этому капиталу приходится прибегать все чаще. Для сынов Эдома, как и для сынов Агари, священная война – хороший предлог, чтобы заключать евреев под стражу и требовать огромные выкупы. Писание заповедует вызволять пленников. Соблюдать сию святую заповедь – наш первейший долг. Лучше бы нам в первую голову позаботиться об этом, а вовсе не о том, как наводнить страну тысячами бедняков из Франции. Последнее, конечно, было бы деянием милосердным, но в то же время необдуманным и безответственным, прости меня за откровенность.