Стоило ему издали завидеть скалу, на которой возвышался Толедо, как в его душе проснулось буйное нетерпение. И в первый же день король призвал своего эскривано – ведь с этим человеком ему приходилось торговаться о том, сможет ли он выполнить свой рыцарский долг и начать войну.

Иегуда, в свою очередь, с нетерпением дожидался возвращения короля. Он рассчитывал при первой же возможности доложить о своем смелом замысле и добиться, чтобы король издал эдикт, разрешающий франкским евреям переселиться в Кастилию. Он измыслил веские доводы. В стране наблюдается оживление и хозяйственный подъем, повсюду требуются руки, нужно привлечь новых людей, переселенцев, как во времена Шестого и Седьмого Альфонсо.

И вот наконец дон Иегуда стоял перед королем и докладывал. Он опять мог похвалиться успехами: поступления в казну были отрадно высокими, еще три города были изъяты из владений грандов и перешли в ведение короны. Новые многообещающие торговые и хозяйственные начинания возникали в разных концах страны, а также в самом Толедо и его окрестностях. Тут тебе и стеклодувная мастерская, и гончарная, тут тебе и кожевенное производство, и бумажная мануфактура, не говоря уже об успехах монетного двора и королевского коннозаводства.

Иегуда излагал все это с видимым подъемом, а сам тем временем обдумывал, уместно ли прямо сейчас сказать королю о великом, созревшем у него в голове замысле. Но дон Альфонсо хранил молчание, и лицо его было непроницаемо.

Иегуда продолжал свой доклад. Он почтительно осведомился, заметил ли государь, возвращаясь в Толедо, большие стада в окрестностях Авилы. Пастбища теперь используются более разумно, так как для скотоводов введены общеобязательные правила. А не улучил ли дон Альфонсо на обратном пути свободную минуту, чтобы осмотреть новые посадки тутовых деревьев для шелкопрядилен?

Король наконец-то раскрыл рот. Да, ответил он, он видел и тутовые деревья, и стада, и еще многое другое, что свидетельствует о предприимчивости его эскривано.

– Ну и хватит утомлять меня подробностями, – вдруг ни с того ни с сего набычился он. – Твои заслуги всем известны и всеми признаны. Меня сейчас интересует только одно: когда же я наконец буду избавлен от позорного пятна? Когда смогу вступить в священную войну?

Иегуда не ожидал, что королевская милость так быстро сменится враждебностью. Горько и тревожно было сознавать это, но ничего не поделаешь, разговор о переселенцах-евреях придется отложить. И все же Иегуда не смог отказать себе в удовольствии хоть что-то возразить.

– Вопрос, когда ты сможешь вступить в войну, государь, – сказал он, – не только денежный. С казной у нас все в порядке. – И продолжил вызывающим тоном: – Как только будет достигнуто соглашение с другими испанскими государями, а главное с Арагоном, как только все вы решитесь выставить против халифа войско, объединенное под одним началом, ты, государь, сможешь внести даже больший вклад в общую копилку, чем от тебя ожидают. За деньгами дело не станет, они будут у тебя хоть завтра, если понадобится. В этом не сомневайся.

Альфонсо наморщил лоб. Вечно этот еврей кормит его всякими издевательскими «если бы» и «как только». Ничего не ответив дону Иегуде, почтительно замершему на месте, король стал расхаживать из угла в угол. Затем, без всякого перехода, вдруг спросил через плечо:

– А как там дела с Галианой? Перестройка, наверное, скоро будет завершена?

– Она завершена, – гордо ответил Иегуда, – мой Ибн Омар сделал из старой развалины не дворец, а просто загляденье. Если пожелаешь, государь, дней через десять, самое позднее через три недели, ты сможешь там поселиться.