Афродита давно уже заметила, что сострадание – его «слабое место». Агапе. И давила на эту «кнопку», не жалея слёз.

По приезду он вызвал Фетиду в окно по чисто идиотской дельфийской традиции. И, соответственно, чувствовал себя полным идиотом. И из-за плохо скрываемого комизма ситуации, и из-за того, что уже успел подзабыть роль отца и теперь не мог вспомнить слова, которые сейчас, по сценарию, нужно было говорить. Поэтому Тристан чувствовал себя очень неловко. Хотя особой ловкости тут и не требовалось.

А если бы он не чувствовал, получалось бы ещё ловчее!

Тристан был нелеп – ни к Фетиде, ни к ситуации. И единственное, чего он хотел, так это провалиться прямо сейчас сквозь землю. И вынырнуть у себя дома в кресле. Навсегда забыв этот глупый сериал. И вернуться к более актуальному для себя чтиву.

Стоял и ждал, «так сильно ждал, что опешил», вспоминая уже более актуальный для себя текст. И как и профессор «Громов сладострастно тянул время за ухо.»

Фетида задыхалась каким-то вопросом, но вместо этого спросила:

– Зачем ты приехал?

И он честно ответил:

– Не знаю.

Она не нашла его ответ странным, а покорно отнесла его в «Отдел странностей», который сформировался у неё уже давно, узорная кирпичная кладка которого легла в основу их знакомства.

Она часто любила вспоминать, как пришла от Пандоры, и Дорида спросила с неё, что де у той с ногтями? Дионис раскрасил их в приступе нежности разными лаками в разные цвета. «Ты помнишь?» «При желании можно вспомнить всё что угодно, – отвечал он тогда. – Поэтому нужно развивать не память, а желание вспоминать. Абсолютно всё зависит от степени желания!» «А я замучилась тогда оттирать ногти!»

Молчать можно было о чём угодно. И сколько угодно.

Он сказал ей:

– До завтра.

И уступил сцену Афродите, Афине и Гере. И отошел. Чтобы не мешать их душеизлияниям.

В конце «свиданки» все дружно сделали ей ручкой.

– Пока-а-а!…

И когда они уже возвращали Тристана домой, Афродита спросила с него:

– Почему ты ничего не сказал ей про ребёнка?

На что тот на полном серьёзе возразил:

– Я не сделал этого только из-за того, что считаю её абсолютно непригодной к материнству. Если честно, она всегда больше напоминала мне грубого мужлана, чем женщину. А когда я впервые попросил её сделать мне минет, Фетида честно ответила, что ей «впадлу». Представляешь? Она так и не смогла проникнуться исконным значением слова «поклонение». Понимая для себя его происхождение от слова «поклон», а не от слова «покладистость». Всегда ища в нём за предоставляемые мне услуги то какую-то подкладку, то поклажу. Не понимая что за клад я в ней самой искал. И ещё непонятно, что хуже, жизнь в детдоме или с такой вот нескладной в истинный уклад матерью. Эту чудесную шкатулку, подаренную нам самим Богом руками своего вездесущего Мефистофеля. Которую она так и не научилась для себя открывать. Ведь именно из-за отсутствия даже опалов сострадания и лазуритов сочувствия в сокровищнице своего сердца Фетида и пытается избавится от ребёнка. Не говоря уже о сапфирах духа, рубинах истинной любви, изумрудах миропонимания и аквамаринах милосердия. Ведь ребенок ещё не в силах побудить засиять драгоценным светом души столь чёрствое сердце матери своей нежностью и любовью. Силою своего духа и красотой души заставив её точно так же, как и я, о себе заботится. Не говоря уже о любви. Для пробуждения которой в этом гомункулусе мне приходилось затрачивать просто титанические усилия. Но она оживала лишь совсем ненадолго. Дрянной материал, – вздохнул он. – Ведь по отношению к ребёнку её любовь должна пробудится в ней навсегда. А этого нельзя сделать извне. Даже если она и заберёт его к себе, то это будет точно такая же картина, как и у меня с моей матерью, которая постоянно посылала меня к такой-то бабушке. В которой краски если и были, то только тогда, когда она мне их наконец-то купила. И обучила рисовать. Для того чтобы я окунулся в этот более цветной и волшебный мир. Или – читая книги. Начиная с книжки с ярко-желтыми картинками о приключениях пешки, которая должна была дойти до края доски и стать ферзём. Которую мне лет в пять впервые прочитали вслух. И я заставлял их читать мне её снова и снова. Пока окончательно не убедился в том, что эта книжка написана именно про меня. И именно для того, чтобы я от них отстал и смог любоваться предстоящими мне приключениями по шахматным полям этой книги и без них, меня и научили тогда читать. А потом и – играть в шахматы. Ферзём, которым я так никогда и не смогу стать из обычной для вас пешки, если навсегда останусь с этой деревянной лошадью. И её троянским подарком.