Тем более что Афродита приходила «на стрелку» со своими не менее матёрыми подругами. С которыми она и держала власть в монастыре. С такими, как «великанша» Шарлотта, получавшая «королевские» подгоны от людей Вейса. За что и получила прозвище «принцесса».

В итоге, лишь обострив своими «зубами» туберкулёз Пелея.

Причём – обе. Вцепляясь в глотку Пелею в те моменты, когда тот начинал испытывать фундаментальные сомнения в тех тезисах, что доказывали его причастность к тому положению, в котором Фетида, следуя его же логике, пока её Ганешенька был в летнем рейсе, теперь и оказалась. Ввязавшись в эту его угрюмую причинно-следственную связь. На своей кровати. Поддавшись обольщению (не столько умом, сколько, вслед за этим, и всем своим телом) логике его суждений. Которые, теперь, ему же самому казались просто абсурдными!

– Ах так?! – прожигала Фетида Пелея своим гневом.

«Избивая» затем в воспоминаниях с Афродитой. Как летописный Царь – младенцев. То есть день за днём лишая Пелея жизни.

Что и заставило Фетиду теперь глубоко-глубоко задуматься о смысле своей бессмысленной без настоящего отца её ребёнка жизни. От которого даже искусственный на перестое между летним и зимнем рейсами то и дело то искусно, а то и вовсе безыскусно и прямо идя в отказ, по делу и без дела, как мог извиваясь («как уж на сковородке») в замысловатых высказываниях, пытался отвертеться. Как, впрочем, и любой уж, изначально не имея их яда. К немалой радости Афродиты. Непроизвольно проникавшейся зимой его позицией. Чувствуя по отношению к Дионису (каким она его видела) лишь заботу и сострадание. Создавая положительный трансферт.

И на все возражения Парвати:

– Не ходи, ты же в положении. А в положении нельзя ходить на кладбище.

Фетида лишь отвечала ей:

– Я не могу не пойти.

И угрюмо ходила хоронить угрюмого. Вспоминая над красной, от её кровавых слёз, крышкой гроба лишь о том, какой широкой и душевно тёплой Пелей был угрюм-рекой, кишащей жирными угрями живых идей, кормивших и её и себя. Но уже… не их ребёнка! И неспешно разливалась в истерике всем своим открытым горю сердцем в наводнение тягучих слёз.

Непонятно тогда для Парвати. Но не для самого Ганеши. После того, как по приходу из рейса, Парвати ему об этом тут же и доложила.

Вот совместно со своей подругой (читай: госпожой (её сердца)) Фетида и разработала изначальный план подготовки Ганеши к столь радостной для него новости об отцовстве. Сделав так, чтобы он, по возвращению из летнего рейса, не только во всё это тут же поверил, но и был бы этому ещё и несказанно рад!

И теперь, по приходу Ганеши из зимнего рейса, лишь следовала сюжету. В который никакое-такое раскаяние ни перед Господом, ни тем более – перед наивным Ганешей, ну, никак не вписывалось!

Но Фетида не осознавала, в отличии от Ганеши, что эту её аферу с ребенком можно обернуть сейчас трамплином в её подлинную сущность. Раскаявшись вначале перед Дионисом, безусловно жаждавшим сатисфакции, а затем и перед самим Богом, стоявшим за Ганешей, как за ширмой в кабинке для исповеди. Который уже готов был ей в этом помочь – послужить для неё проводником Бога, снова спустившись по приходу из рейса в её грешный мир. Лишь продолжив перед ним каяться, как и в начале их отношений. Во всех своих прегрешениях, что довели Фетиду до жизни такой. Так сказать, по накатанной колее.

Но уже – к самому Богу! Объясняя Фетиде устами Ганеши, что Он уже зовет её. И в назначенный час (уже сегодня!) готов её к себе принять. И уже раскрыл ей свои объятия. Руками Ганеши это наглядно демонстрируя. Что она прямо сейчас стоит буквально в одном шаге от своей настоящей Сказки. Для чего нужно лишь отречься от своей былины, которую навязал ей мир через советы Афродиты. И во всём перед ним сердечно раскаяться.