Я кинул веник на совок при виде очередного паука размером с мой погрызенный ноготь. А ведь это мерзкое насекомое само меня боится, вон как бежит в поисках укрытия.

Я на минуту задумался. Паук боится меня, я боюсь паука.

А что если с отцом так же?

Если я боюсь его в моменты пьянства, то вдруг и он меня боится?

Поток мыслей дальше не пошёл, я лишь тряхнул головой и присел на корточки, заглядывая под пыльную тумбочку, у которой отсутствовал нижний выдвижной ящик.

Детское любопытство не истребить…

Я нашёл коробку. В ней были фотографии родителей из Загса, какие-то чеки и тетради. На исписанных аккуратным почерком листах я заметил даты, когда перелистывал страницы. Кажется, это принадлежало маме.

Женский почерк легко отличить от мужского, даже если из-за плохого зрения картинка перед глазами не чёткая.

Я никогда прежде не находил её вещей в нашей квартире, да и не старался искать. Только эта коробка.

Хлопнула входная дверь и я поспешно сунул коробку обратно под тумбочку, заканчивая выметать мусор из углов.

Перед сном я ещё раз пересмотрел фотографии, забрал коробку к себе и допоздна читал тетради, стараясь разобрать почерк.

На страницах мама описывала, как ездила на Байкал, в Москву, в Санкт-Петербург, на юг и многое другое. Как в машине кончался бензин и ей приходилось пересекать пешком сотни километров, угонять мотоциклы и ночевать в гостиницах и даже в лесу. Почти каждый день она писала и о своей собаке. Альта скрашивала приключения мамы и грела в холодные ночи.

Я бы тоже хотел собаку. Она бы меня любила.

Интересно, какой момент стал переломным, чтобы мама решила это всё бросить и завести семью?

Я перелистал несколько страниц, пропуская текст, лишь бы поскорее найти историю, как она встретилась с отцом. Одна тетрадь, вторая, третья… Все записи заканчивались одинаково по разному – мама снова куда-то ехала и даже не вспоминала дом.

Вечером я подошёл к отцу, который как обычно сидел перед телевизором на диване и смотрел новости. Пригвоздив к экрану стеклянный взгляд, он сжимал в руке пластиковую бутылку с пивом и хмурил брови, слушая о политических моментах в стране.

– Всех бы… – пробубнил он и отхлебнул мутное пойло.

Я взглянул на телевизор и ушёл к себе.

Чтобы решиться задать вопросы, которые всё крепче заседали в моей голове, мне потребовалось несколько недель и поймать момент, когда отец был в хорошем расположении духа.

Это было воскресенье, ближе к вечеру.

Он как всегда готовил огромную кастрюлю супа на неделю и попивал из бутылки какой-то напиток, пахнущий спиртом так резко, что всё внутри сжималось от тошноты.

По радиоприёмнику занудливый женский голос пытался петь что-то про любовь, повторяя один и тот же куплет раз за разом, так как из этого песня и состояла, а папа резал картошку и был где-то в своих мыслях.

От супа неприятно несло чесноком – хитрость, чтобы он не портился как можно дольше и отгонял от себя любого недостаточно голодного, вроде меня.

– Уроки на завтра сделал? – не глядя на меня, спросил папа, и я подошёл к заклеенному газетами окну, даже не отвечая на вопрос.

Такое ощущение, будто это была фраза из сборника базовых фраз для родителей, когда не воспринимаешь своего ребенка, как личность.

– Пап, слушай… – начал я, внимательно улавливая каждую эмоцию в движениях отца, каждый выдох и интенсивность вдоха. – А как вы с мамой познакомились?

Запретная тема. О маме вообще никто не говорил.

Только то, что она нас бросила.

– С твоей-то? – с долей раздражения спросил отец, явно вылавливая для себя ценное время, чтобы обдумать вопрос и наверняка решить, какими словами меня отправить в комнату. – Ещё когда учились. Она приехала из деревни от родителей и…