А потом приходило осознание того, что мир опять изменился, как это случалось каждый раз, когда наступало утро, и через трещину в шторах пробивался свет нового солнца. Почему он назвал трещиной то, что было всего лишь просветом между двумя шторами? В первые минуты после пробуждения эта реальность имела как будто большую плотность по сравнению с тем ощущением легкости и невесомости, которую он испытывал во сне. Да, если исходить именно из внутреннего ощущения, наш мир – тяжелее и в физическом смысле и, может быть, это как-то отражается и на отношение к нему в целом. Когда мы говорим, что жизнь тяжелая, мы же не имеем в виду ее вес в килограммах или тоннах, но все равно говорим именно так.

Кирилл хорошо понимал разницу между этими двумя реальностями: дневной и ночной, и воспринимал как данность те физические законы, которые существуют и там, и здесь, где он просыпался. Да, они настолько отличались, что их невозможно было даже сравнивать между собой: только принимать все, как есть. И он ничего не имел против того, что на утренней пробежке, отталкиваясь от земли, чувствовал некую пружинистость в ногах: это доставляло удовольствие. Его тело: сильное и все еще молодое, принадлежало ему, в отличие от восприятия себя в ночном мире, где ему ничего не принадлежало, да и сам он как будто не был там своим. Именно это Кирилл чувствовал всегда, что и помогало понимать, где именно он находится в данный момент.

Утренний воздух, еще не согревшийся в полной мере, источал аромат морской свежести, хотя море было далеко от того места, где он бежал, сняв майку, чтобы принимать кожей чуть влажные прикосновения ветра, летящего следом за ним и даже обгоняющего его на финише, которым считалась дверь парадной. А дальше были поспешные сборы на работу, и шумный город, обнаруживший вдруг такое количество машин, что казалось – они занимают все свободное пространство, зрительно отодвигая бесконечную цепь зданий, прижавшихся друг к другу. Это – Петербург, город, любимый Кириллом, с которым он никогда не сравнивал другие города, в которых бывал, включая европейские (красивые и по-своему интересные), но неповторимым всегда оставался только Питер, как неповторимым бывает родной человек. В этом смысле Кирилл был счастлив: он как будто внутренне совпадал с этим городом, и считал, что у него с ним взаимная любовь. Он не хотел бы жить где-нибудь еще, если бы предложили на выбор. И дело не только в понятии Родины, скорее – в единении тебя с тем пространством, которое ты считаешь своим. Все остальное ощущалось как бы со стороны: ты мог восхищаться, любоваться, оценивать степень комфорта, погоду, окружающих тебя людей, даже иметь желание вернуться в то место снова, и порой ностальгировать, но это было связано исключительно с тем, что ты там испытывал, какие хорошие моменты вписались в твою память. Ты на самом деле скучал по этому, и хотел вернуть это. Но бывало так, что возвращаясь туда, ты разочаровывался вдруг, хотя в городе самом ничего не поменялось. И в том было различие с Петербургом: сюда ты мог приехать в любую погоду, промокнуть под дождем, замерзнуть от мороза, потому что был легко одет, возвращаясь из какой-нибудь теплой страны. Ты мог долго искать свой чемодан, почему-то не попавший на ленту, а какая-то тетка, которую ты нечаянно задел, могла наорать на тебя или какой-то частник в аэропорту попытался заломить цену за проезд, и ты потратил кучу времени, пока нашел машину, с которой определился еще в самолете, подлетая к городу. Что на это мог сказать ты? Только одно: «Ну, здравствуй, Питер…». Кирилл ничего не ждал от него, как ждал от других прекрасных и разных городов. Он просто жил в нем, а правильнее сказать – жил им. И все, что здесь происходило: радовало или огорчало, успокаивало или злило – не имело никакого значения, то есть, не в силах было изменить его отношения к этому городу. Потому что это являлось обычной жизнью, в которой бывает все. А город всего лишь отражал ее, как небо отражается в Неве, и какое небо – такого цвета и вода в ней. В общем, Питер был одним из того немногого, что он воспринимал своим.