Сидорчук с испугом покосился на волшебные палочки. Я увидел его реакцию, тихо порадовался и продолжил:

– А тех, кто знал, не оказалось ни на похоронах, ни когда милиция вещи описывала. То ли в командировках сидели, то ли в отпусках, то ли не захотели пойти, то ли забыли. И висят теперь ковры-самолёты на стенах в разных квартирах, греют спины и бока. А если на полу лежат, то и пятки со ступнями. И никто не знает, что ковры – самолёты. И что стоит сказать пару слов… Обидно! Главное, никто не знает, где они теперь, где их моль чикает.

– Да брось ты! – отмахнулся Сидорчук. – Палочки у меня в кабинете. В случае чего… не пропадут.

– Ну, смотри, – я поднялся со стола, – я же не к тому тебе рассказывал, просто вспомнилось…

И вышел, оставив Сидорчука в жестоком раздумье. А и в самом деле: чего сказки хиреют в последнее время? Да такие вот Сидорчуки и порастаскали волшебства себе на удовольствие.

И чего бы не оставить сказки в покое? Пусть развиваются самостоятельно. Раз сделали резервацию, надо и дальше влиять на них как можно меньше. Я-то ничего не беру… И вообще стараюсь там лишний раз не появляться, если не посылают.

Старая сплетница Малютова (к которой я заглянул лишь по острой необходимости: отметить убытие в командировочном удостоверении и поставить печать), едва я вошёл, что-то ловко накрыла на столе обширной книгой регистрации входящей корреспонденции и принялась вписывать в неё бумажки из толстой кипы, предусмотрительно лежащей сбоку. Сделала вид, что якобы занимается делом.

Но я-то прекрасно знал (не уверен, знают ли другие, ни с кем на эту тему разговор не вёл: не люблю сплетен), какое такое «что-то» она прятала: это было золотое блюдечко и наливное яблочко. Где она их достала – неизвестно; сама Малютова в командировки не ездила. Должно быть, привёз какой-то недоумок.

И теперь она развлекалась тем, что подглядывала за личной жизнью сотрудников Конторы, а также известных мировых личностей – из тех, кто не установил у себя портативных автоматических противоподсматривающих антиблюдечко-антияблочковых устройств (ПАПАБАЯУ), – а потом трепалась об увиденном направо и налево. Причём напропалую привирая – чтобы не догадались о её деятельности – что она всё вычитала в иностранной «жёлтой прессе» в Интернете. Это на каком же языке? Она и родной почти забыла.

– Отметьте командировочку, Марта Порфирьевна, – медовым голосом попросил я, сдерживая просящуюся на язык кличку: Ехидна Змеевна.

Утопил я бы её в том меду, если бы мог.

Пока я не узнал, чем она занимается и не поставил себе ПАПАБАЯУ (см. выше) – по большому блату, между прочим, и за большие деньги – она успела сделать мне одну гадость. И, может быть, если бы не она, я бы сейчас… Но не будем о грустном.

– Уезжаете? – не менее сахарно (но сахар-то с «Бораксом»!) ответствовала она. – Вы бы водички живой мне в сказках прихватили, Иван Александрович…

– Непременно, – пообещал я, – как только начну источник инспектировать, так и наберу баночку. Или фляжечку.

Она отметила мне командировку, и я вышел, бормоча себе под нос, чтобы не услышала:

– Водички тебе живой… мёртвой бы тебе водички!

Но бормотание моё явилось прежде всего результатом плохого настроения, возникшего, опять же, по причине общения с Мартой Порфирьевной; а также результатом речевого автоматизма в изыскивании филологических антонимов (живая – мёртвая).

Что касается сути дела, то я знал: мёртвая водичка её не возьмёт. Был случай… Может, моё нынешнее плохое настроение как раз оттуда. Вспомнил, что не получилось, вот и мучаюсь до сих пор. И не я один.

Стол ей менять пришлось: она ж принялась протираться над ним. Смоченным водичкой тампоном. Несколько капель упало, стол и рассыпался в труху. А ей хоть бы что!