– Я только хотел стать таким, как ты: смелым, сильным, чтобы у меня были друзья, – пробурчал он, чиркая спичкой, – Ловил каждое твое слово, каждый жест, взгляд… Но для тебя я был только обузой, а не братом…

Теперь Женя говорил тихо, натужно, пытаясь не дать ход слезам, ненужным эмоциям, которые сдавливали ему грудь изнутри. Перьевое одеяло сумрака, кутавшее, светящуюся над колодцем двора луну, сделало его каким-то понурым, пригнуло статную фигуру.

– Я хочу отдать долг родине.

Впалые глаза Алексея сверкнули в прокуренной темени. Обернувшись к брату, он, выпрямив руку в локте, уперся ладонью в оконный косяк и грозно произнес:

– Долг родине? – хмыкнув, искривил продолговатое, как клин, лицо, – Родина помнила о тебе и обо мне, когда отца раздавило вагонеткой в литейном? Может быть, она дала нам кусок хлеба, когда мы пухли от голода, а мать день и ночь сидела за швейной машинкой? Твоя родина яйца выеденного не стоит.

По нагретой дневным зноем стене в окно забрался чей-то невнятный, пьяный напев, который сопровождал порывистый лай.

– Не для того, брат, я с тринадцати лет ящики таскать в доке начал, чтобы тебя…, – Алексей зажал последнее слово где-то в лёгких вместе с дымом и произнес на выдохе, указывая на соседнюю дверь взглядом. – Вот там сидит наша единственная родина, которую ты должен будешь защищать, если что-нибудь со мной случится… Внял?

Он хотел было потрепать брата по плечу, но тот быстрым, гибким движением массивного туловища скользнул в сторону, будто бы изворачиваясь от удара, и бунтарским тоном огрызнулся: