Кто-то в дальнем углу прогундосил:

– Нет никакого Бога… Это сказка для дураков.

– А что есть? Вот сейчас прибьют, и что с тобой будет дальше?

В ответ не было сказано ни единого слова так, как будто все сделались немыми, столкнувшись лицом к лицу с чем-то, о чём, возможно, они ни разу в жизни и не думали. А может быть, этот спор просто- на просто исчерпал себя или зашел в тупик.

Над головой забарабанил задетый сильным порывом ветра, оторванный горбыль, монотонно дребезжащий, в унисон с тревожным содроганием земли, под жуткий лязг и грохот приближающейся стальной лавины. Лавины, которая вот-вот через пару минут зальёт тут всё адским пламенем, перемелет своими железными траками людей в порошок и поползёт дальше на восток.

«И что будет с тобой дальше? – запоздалым эхом отозвался в голове Марка тот самый тупиковый вопрос, – Жень, брат, не нужна тебе эта война…».

Перед глазами внезапно возник небольшой дворик, закольцованный тремя тёмно-серыми, облезшими стенами двухэтажного дома, походившего на сгорбленного, морщинистого старика. Тусклые, впалые глазницы окон, прищурившись от ярко-багряного заката, с интересом наблюдали за игрой в штандер галдящей на всю округу оравы мальчишек. Щербатые зубы балясин галереи второго этажа криво усмехались.

Молодой худощавый парень лет двадцати стоял в майке у открытого окна, вдыхая тягучий июльский вечер, пропитанный сладковатым запахом липового цвета и прелой землёй после дождя. Между большим и указательным пальцами правой руки тлела папироса, изредка выпуская дымок. В правой руке он держал небольшой листок бумаги, по которому раз за разом пробегали голубые глаза. После чего обсыпанные редкой щетиной щеки сжимались в очередной затяжке.

– Что-то ты сегодня нос повесил, Лёха, – окликнул его, внезапно появившийся, словно из-под земли, не по своим годам рослый, широкоплечий мальчик.

Немного подождав, он прислонился к стене. Его тонкие, ещё детские пальцы крадучись потянулись к пачке папирос, лежавшей на обшарпанном подоконнике.

– Смотри, как бы дурно не стало, – отрешённо глядя на зависший в небе над двориком тёмно-жёлтый блин, проговорил Алексей, выпуская из натянутых губ струйку дыма. – Ядрёный табачок.

Затем вновь затянулся глубоко с задержкой дыхания, чтобы ощутить, как никотин попадает в легкие, расходится по телу, вводит в сладкий дурман сознание.

– Вот, на заводе вручили повестку в военкомат, – на выдохе забормотал Алексей, застучав по листку бумаги чёрным ногтем указательного пальца. – Посылают на фронт.

От этих слов у мальчика вспыхнула в глазах искорка радости и азарта. Размяв жилистую шею, которая возвышалась над загоревшими, мускулистыми плечами, он сунул в сжатые губы папиросу:

– Я пойду добровольцем с тобой…

– С тобой… Возьми меня, – искривился в усмешке Алексей, не сводя мутного взгляда с блистающей луны, на уже темнеющем небе, – Кто сдал меня с потрохами, когда мы с Михой и с тобой лазили в сад в Бирюлёвском переулке?

Внизу послышался звонкий детский голос:

– Штандер!

Алексей, стряхнув с папиросы средним пальцем пепел, продолжал сухо ввинчивать в воздух слова:

– Помнишь, Жека, мы играли, вот так же? – он подал остриженную налысо, угловатую голову вперед, – Ты был ещё мелочью пузатой, которая всегда волочилась за мной и ныла. Один раз ты высадил мячом окно соседнего дома. Родители обвинили меня… Неделю сесть не мог…

Зашипела папироса, высунув своё красное жало.

– Про моих голубей, живущих на чердаке, кто рассказал отцу? Пришёл из школы, залез, а там… У меня до сих пор эта ужасающая картина перед глазами стоит…

Шмыгнув носом, Женя провел ладонью по круглому, ещё с детскими чертами лицу, на котором в лунном свете были видны некие тени юношеского максимализма и бунтарства.