Инна молчала.

Она не ругалась, не смотрела на часы вслух, не спрашивала «где она?». Она просто делала всё как всегда. Поставила воду на плиту. Накрыла стол. Села с девочками.

Улыбнулась даже. Тихо. Привычно. Натянуто.

– Ешьте, девочки. Остывает.

Тоня ела молча, ковыряя ложкой суп. Галя пила из кружки обеими руками, обливая рукава. Инна не спросила «Тоня, ты грустишь?», потому что знала: да. И Тоня не спросила «Бабушка, мама не умерла?», потому что тоже знала: ещё нет.

Вечером они лежали в комнате. Галя – уже спала. Инна шептала что-то себе, засыпая на боку. Тоня – не могла уснуть. Она смотрела в потолок. Слушала, как течёт вода в батареях, как где-то капает кран. Как тишина гудит так, будто кто-то плачет за стенкой.

«Мама… где ты?

Почему не звонишь?

Почему я не злюсь, а боюсь?»

Ночью Тоня встала. Подошла к окну. Присела на подоконник, прижалась лбом к стеклу. Улица была пустой. Ни машин. Ни шагов. Только свет от редкого фонаря и собака на углу, лижущая лапу. Она ждала. Не знала чего. Просто ждала.

А в соседней комнате Инна тоже не спала. Сидела в кресле, завернувшись в платок, и перебирала чётки, которые давно не брала в руки.

Шептала:

– Господи, только живой вернись. Пусть вернётся… Я её уже простила… Пусть ради девочек…

В три часа ночи послышался шум ключа в замке. Лязг. Стук каблука. Хихиканье. Потом – хлопок двери. Инна не вышла. Тоня – затаилась. А Люда – снова ушла в спальню, не заглянув к детям. Упала в постель одетая. Заснула. Храпела.

И всё вернулось на круги своя.

До следующей ночи.

До следующего молчания.

До следующего медленного разрушения.

Люда недолго горевала. Год – и в её жизни появился Алексей. Ему было тридцать два, и он с первого взгляда вызывал отторжение: болезненно худощавый, с редкой лысиной, усеянной чирьями кожей и пугающе выпуклыми глазами, в которых не было ни теплоты, ни искренности. Но Люде он нравился. Бог весть почему. Может, за то, что смотрел на неё с такой жадной нуждой, будто именно она могла спасти его от пустоты.

Он не был богат, не имел ни профессии, ни амбиций – напротив, прекрасно умел брать, но ничего не давать. А Люда старалась. Угощала, баловала, восхищалась. А он, в ответ, хвалил её. Редко, лениво, но хвалил – и этого было достаточно.

С ним Люда словно снова оказалась в юности: пила, курила, смеялась слишком громко. Наркотики не пробовала – пока. И даже когда поведение Алексея кричало о том, что он давно на игле, она не верила. Он же её Лёшенька. Не может быть. Женщина, влюблённая до безумия, в упор не видит очевидного. Даже когда этот «Лёшенька» вваливается в дом с мутными глазами и зловонием, которое въедается в стены.

Когда Люда впервые привела Алексея в родной дом, Инна – мать Люды и та, кто фактически растила её дочерей – была в ярости.

– Люда, ты с ума сошла? Это мой дом! Какого чёрта ты притащила это недоразумение? – Инна стояла в дверях, скрестив руки на груди, с ледяным взглядом.

– Вообще-то, это и мой дом тоже, – парировала Люда, резко, как нож. – Я имею на него ровно те же права.

– Ничего ты не имеешь! Ты на него не заработала. Это мой отчий дом. Его оставили мне! Я тут живу, я воспитываю твоих детей, а ты ещё и мужика на мою шею тащишь!

– Что-то не припомню, чтобы ты так орала из-за Ромы в своё время…

– Потому что Рома работал. Обеспечивал семью. С ним в доме был порядок. А после его смерти – только ты, твои проблемы и теперь вот этот!

Инна кипела от ярости, но – увы – настоять на своём не смогла. Алексей остался. Он стал жить с ними под одной крышей – как заноза, как тяжелая тень, от которой не скрыться. Грубый, наглый, ленивый. Он не спрашивал, чем помочь, и не помогал. Не приносил в дом ни копейки, не покупал даже хлеба. Инна, естественно, не собиралась готовить для него – но Люда… Люда суетилась. Стремилась угодить, накормить, сделать уют. Будто боялась, что без её заботы он исчезнет. А Тоне уже было шесть – и она всё понимала. Понимала и злилась. Обижалась на маму. Но при этом – как ни странно – любила её. Слишком сильно.