– Пойдём, – тихо сказал он.

– Куда?

– Туда, где нет никого.

Они пошли. Нога в ногу. Он шёл слева, ближе к дороге. Она – справа, ближе к стене. Между ними не было прикосновений, но каждый шаг был как признание. Генри не спрашивал, куда она шла до того. Она не спрашивала, откуда он вышел. Лондон гудел где- то вдали: фургоны, крики, двери. Но здесь, в этой части улицы, был только гул шагов. В какой- то момент она слегка коснулась его локтя – не взяла под руку, нет, просто будто случайно дотронулась. Он не отпрянул.

– Стало хуже, – тихо сказала она.

– Что?

– Ты. Ты стал ещё холоднее, чем был.

– Значит, ещё жив.

Она кивнула. Больше ничего. Повернула за угол. Он пошёл следом. Они дошли до старого дома, где-когда- то пили чай, когда были «ещё не вместе». Адель остановилась у двери. Он смотрел на её профиль, на то, как дрожит уголок губ. Она открыла. Не спросила: зайдёшь? Просто вошла. Он остался. Три секунды. Пять. Потом шагнул за ней. И дверь закрылась.

Спустя несколько секунд к дому подкатила машина. Чёрный кузов блестел во мраке, как воронье крыло. Двигатель замолчал, фары погасли. Дверь открылась, и вышел Гарольд. Он не спешил. Шёл, будто знал, что всё важное уже произошло без него. На его пальто – кровь. На руках – следы борьбы. Он закурил, глядя на дверь, за которой исчез Генри. Потом сказал в воздух, почти себе:

– Значит, ты всё- таки зашёл.

Бросил спичку. Раздавил окурок. Вернулся в машину. И остался ждать.

Внутри было тепло. Пахло старым деревом, бумагой и чаем, которого здесь давно никто не заваривал. Комната почти не изменилась – те же тяжёлые занавески, книги в шкафу с перекошенными полками, кресло у окна, в котором он когда- то сидел молча, слушая, как она читает. Адель сняла пальто, повесила. Он остался стоять. Не двигался. Она подошла ближе. Молча. Без слов. Пальцы чуть коснулись его воротника. Он не шевелился. Не отстранялся.

– Ты будешь говорить? – спросила она.

– Нет.

Она кивнула, будто знала, что так и будет. Повернулась и пошла вглубь квартиры. Он остался в прихожей. Прислушался. За дверью слышно было только её шаги. Он сел в кресло. Стянул перчатки. Потом пальто. Остался в рубашке. Стало странно холодно. Адель вернулась с пледом. Не села рядом. Не посмотрела. Просто положила его на подлокотник.

– Здесь всегда сквозняк, – сказала она, уходя на кухню.

Он не укрылся. Просто смотрел, как с полки падает луч света. Его руки были открыты. Без оружия. Без сигареты. Без стакана. И от этого было тревожнее, чем на встрече с предателем. Через несколько минут она вернулась. В руках – чашка. Он взял. Горячо. Чай с ромом. Он молча отпил. Тепло обожгло горло. Как будто внутри впервые что- то зашевелилось. Они не разговаривали. Час, два. Только редкие взгляды. Он курил, глядя в потолок. Она перелистывала книгу. Он закрыл глаза – и не заметил, как уснул. Впервые за год – не в кресле, не в машине, не на фоне боли. А здесь. В этом кресле. Под пледом. С её дыханием где- то рядом. Когда проснулся – было утро. Свет пробивался сквозь занавески. Адель спала на диване. Укрытая, тихая. Он не стал подходить. Просто сел. Достал сигарету. Закурил. Он не знал, что будет дальше. Но впервые за много месяцев – не боялся проснуться.

Он услышал, как вскипает вода. Крышка чайника постукивала в ритме дыхания старого дома. Адель уже была на ногах – босиком, в тонком сером халате, с собранными на затылке волосами. Он не видел её лица. Только лёгкое движение руки, когда она доставала чашку с верхней полки. Генри сидел в кресле, босыми ступнями касаясь холодного пола. Курил. На коленях лежал плед. Он даже не помнил, когда укрылся.