я разглядел подвижный жёсткий рот
и, вместе с тем, твою незащищённость
среди скандальных выходок сорок.
***
Мы виноваты в том, что осень на карнизы
расклеила листы, впечатав боль и яд.
И мы читаем вслух осенние капризы,
сведённые в графу расходов и утрат.
…Ты помнишь, как стремглав вбегала ученица,
с торжественным кивком вручала по листу
и убегала вновь, едва успев проститься,
за стёклами, смеясь, ломала пустоту?
А нас клонило в сон
и мы смыкали руки.
Мы опасались жить под кровом потолков
и уходили в лес, ложились у излуки,
не отнимая рук, не размыкая ртов.
Мы жили наравне с желанием и страхом,
глотая лёд и соль с застуженных ключиц.
Ты источала боль и нежность с каждым взмахом
руки к моим рукам, к моим губам – ресниц…
Но осень разлила ржавеющую воду,
роняет лист. И по кругам в реке
любой предскажет мёртвую погоду
и заключит, что жизнь – на волоске.
Меж нами – лес осин, объятий лес, в который
вошли с тобой и поделили жизнь
на сон до сна, на плач без дирижёра,
на желтизну взаимных укоризн.
***
Должно быть, мы встревожили селенье
лесных сорок, – но с каждого куста,
но с каждого безлистого шеста —
взлетела птица в светлом оперенье.
Мы – только пришлый маленький народец,
что, за руки сцепившись, распугал
квартал сорочий. Но сорочий гвалт
и нас пугнул…
– Вот это оборот! —
Откуда столько вестниц неудачи?
О чём злословить и о чём судачить,
когда б никто не посетил приход? —
Но воздухом сопровождают нас,
раскачивая хлипкие верхушки,
трещотки, злоязычки, хохотушки,
хвостом вращая, округляя глаз.
Откуда знать неведомое нам
провинциалкам, ведающим лесом?
Но – прочат нам пустые интересы,
скитания по карточным углам.
И прочат нам непрочность, холода,
безумство, воровство через запреты,
почти побег среди воды и света
и баснословность жизни без следа.
Но машем мы и шикаем, и ждём —
когда минуем пригород сорочий,
безлистый край, где перелом просрочен
в лесном сюжете с нами и дождём.
***
Мы поднимались дням наперерез,
мы изучали каменную осыпь
и выбегали в телеграфный лес,
такой пустой, такой праздноголосый.
Между стволов, не чующих тепла,
на слюдяных горизонтальных нитях
сырого воска
сонные тела
летели прочь.
Сводило ноздри запахом осин.
Мы уходили – словно опускались,
в предчувствии дождя перекликались,
меж пней садились.
Я бродил один
и пробирался, разводя кусты,
подкрадываясь, громыхал жердями.
Я осыпал листвой и желудями. —
И, вздрагивая, улыбалась ты.
Каких – ждала – известий принесу,
каких грибов, плодов продолговатых,
чем перекрою нашу неуплату
судьбе, расквартированной в лесу?
Я нёс тебе надкрыльники жука,
сухих стрекоз летательные звенья,
похожие на иглы откровенья
и прочий сор сорочьего лотка.
А ты звала: «Присядь, не торопись,
не рассыпай, не наступай, не трогай.
Что ищешь ты по берегам отлогим,
горячечно откидывая лист?
Присядь, покрой ладонями ладонь,
умерь азарт и жажду открыванья.
Жизнь – поскупилась, не дала названья,
сожгла внутри, как торфяной огонь…»
Так говорила, не подняв лица,
коллекцию осеннюю листая.
А я над нами видел птичью стаю
и влажные метёлки костреца…
***
Ты спряталась в колени подбородком,
разламываешь дольки жёлудей.
Листвы мелькает жирная обводка
в косых лучах лесистых площадей.
Кружить по лесу – ты уже не пустишь:
всё ближе день, когда дожди прошьют
большим стежком осиновую пустошь,
следы замоют, разберут приют.
Октябрь придёт раскатывать стропила,
подымет пыль, щепу сгребёт в костры,
зажмёт в ладонь широкое зубило,
чтоб лёд крошить.
Но дни – ещё пестры;
и нам никак не разомкнуть объятья;
во всю длину расстелен дождевик;
касанья леса прожигают платье;
и в муравейник брошен чистовик…
***
Достанет ли могущества на звуки,
чтоб вылить полноту открывшихся имён,