— Полагаю, они не очень, но вопиюще голословен. Я еще в Германии получил степень, — отвечает, а я застываю колом. Выходит, учился с женой вместе? Петля любопытства сжимается все сильнее.

— И когда вернулись?

— Четыре года назад, может чуть больше. Родители решили, что мне пора заняться делами фонда.

— Микроскоп, — командует Капранов, только давление приходит в норму.

— И никогда не жалели? — продолжаю ходить вокруг да около интересующего меня вопроса.

— Никогда, — отвечает Харитонов. — Я люблю Европу, но я не хочу там жить, мой дом здесь, мне нравится здесь. Наверное, дело в менталитете.

Опомнившись, заставляю себя моргнуть, чтобы стереть из глаз все лишнее, личное, для посторонних не предназначенное. Ощущение, будто вскрыли не его, а меня. Это в моей голове копаются. Надрез, и секреты выливаются быстрее, чем кровь из аорты.

— Елисеева, что молчим? — спрашивает Капранов.

Потому что не могу придумать тему, которая была бы совсем не личной и не выдавала меня еще больше, чем тот поцелуй...

— Давайте о том интервью, которое вас разозлило, — предлагает Кирилл, без труда распознав причину заминки. — Что там было, не напомните?

— Вы что-то забыли? — тут же настораживаюсь.

— Нет-нет, хотел бы, но — увы... Кроликов я до самой смерти буду помнить. Что ж, придется начать с них. Ну... я не люблю кроликов. В смысле они симпатичные, но предпочитаю я собак. Сенбернаров, если точнее. А вы?

— В детстве дворняжек подбирала. Они умные и всегда есть что вылечить. — Капранов усмехается, но молчит. — Но речь не обо мне. Вы болтайте. Там еще были раковые дети.

— Обещайте, что никому не скажете, но, глядя на онкопациентов, я всегда ужасался не их боли или отчаянию, а именно отсутствию волос. Вы наверняка видели, что у меня над левым ухом некрасивое родимое пятно. Я из-за него никогда даже коротко не стригся. В общем, моя страсть к лысым макушкам — чистейшей воды вранье. Я бессердечный сухарь с насквозь ложным представлением о том, что есть кошмар.

— О нет, тут вы ошибаетесь. Некоторые пациенты без ноги готовы сбежать из больницы ради оставшегося без присмотра голодного попугайчика, так что ваши маленькие странности лишь слегка оттеняют общую картину психических расстройств нынешнего поколения.

— Издеваетесь, да?

— Чуть-чуть.

Эти два часа, что он был в сознании, стали для меня адом. Благо хоть никто не вмешивался, не перебивал и не шушукался. Но я в полной мере успела почувствовать себя грустной клоунессой, которую публика чудом не закидала предметами. Радость только в одном: все прошло успешно, кошмар закончен, и теперь остается только ждать.

Из операционной я выхожу в числе последних. Надеялась, что все, кроме санитаров, уже покинули блок, но не тут-то было — у раковины меня ждет Капранов, и, судя по всему, самое время начинать бояться.

— Позвони своему врачу и назначь операцию. Ты не станешь дожидаться, когда Кирилл Харитонов выпишется. Отрежешь пораженные гангреной пальцы, пока на ногу не перекинулось. Ляжешь в больницу и сошлешься на экстренную необходимость. Павла поверит, а я совру. Ночью за пациентом послежу сам.

Сегодня мне некуда бежать — Кирилл с Капрановым, а больше мне никого не доверят, — и потому, стоя в обыденной для часа пик пробке, я рассматриваю веселые ручейки, еще вчера бывшие сугробами и вдруг сдавшиеся на милость солнца. День стоит изумительный и все кажется просто волшебным. В погоде дело или в том, что Кирилл может прозреть? Не знаю, но даже то, что мне удается без труда найти парковочное место, кажется знаком исключительно добрым.

— Привет, Лина, — здороваюсь с девушкой, которая прежней любовью ко мне не воспылала, но и враждебности больше не проявляет. — Как дела у пациента? — спрашиваю якобы дежурно, а на самом деле — чтобы выведать, видит ли он и стоит ли мне предстать перед ним в более симпатичной одежде, чем халат. По идее, не должен бы, но вдруг?