— Я...

— Сделайте все возможное, Жен Санна, успокойте пациента. Прошу.

Нажимаю на кнопку остановки лифта, а затем впиваюсь пальцами в расположенный за спиной поручень, и тихо начинаю делать то, о чем он просит, говорить то, что не должна:

— Тебе не о чем переживать. Не могу дать гарантий, но все, что мы могли сделать, сделали и продолжим. Это нам стоит бояться: мне, Капранову, Павле, — потому что мы за штурвалом самолета, от нас зависит, не упадет ли он. Ты пристегнул ремень безопасности, выключил мобильный, поднял спинку кресла, сложил столик и открыл шторку. Остальное — не твоя забота. Когда меня оперируют, что-то не так идет всегда, но я закрываю глаза, а потом открываю и слушаю страшные слова. Кошмар, но мысль о том, что мне не пришлось в этом участвовать, утешает. И, если что-то пойдет не так, — тебе просто сделают укол снотворного. Останется проснуться. Мы со статистикой считаем, что ничего с тобой не случится. В операционной уже собрана наилучшая бригада во всей больнице. Если кто и может обеспечить тебе мягкую посадку, то именно они. От тебя эти люди ждут только двух вещей: чтобы ты в правильный момент заснул, и в не менее подходящий проснулся.

— Спасибо, — медленно выговаривает он.

Позволяю лифту продолжить свой путь, а сама нервно поправляю шапочку. Волнение никак не оставит меня в покое. Глумясь, оно сжимается в комок и ударяет в живот, заставляя внутренности завязываться узлом. В голове бьются друг о друга мысли, резонируя, пробивая дыру в стене здравого смысла, обнаруживая за ней лишь несусветную глупость, подобно ядовитому газу устремляющуюся в образовавшуюся щель, отравляющую и застилающую все вокруг. Иначе я никак не могу объяснить то, что под влиянием эмоций прижимаюсь к губам Харитонова своими. Поцелуй «на удачу», говорю. Если бы. Этот жест не менее смертелен, чем укус кобры. И я его забыть не в состоянии.

Пока Капранов моет руки, а анестезиолог дает Кириллу краткие рекомендации, я пытаюсь прийти в себя, унять бьющееся сердце, не свернуться калачиком, схватившись за голову и вопрошая: «что я наделала». Кожа под маской горит и пылает, а глаза не знают, за что зацепиться. Разве что... поднос с инструментами. Их много, можно долго перечислять. Скальпель на десять, на одиннадцать, ретрактор, зонд, пинцет... Еще раз оглядываюсь. Кажется, я вечность не была в операционной. Прикрываю глаза в попытке проникнуться ее атмосферой. Спокойствие, собственность, власть... Но открывается дверь, входит Павла, вытирает мокрые руки стерильным полотенцем, и медитация к дьяволу.

— Родители пациента попросили меня поприсутствовать на операции и убедиться, что ты не прикоснешься к инструментам. Учитывая ситуацию, я была вынуждена согласиться.

Вынуждена. Как же. Теперь я краснею от злости, а не смущения. Будто Мельцаевой не доставляет удовольствие надо мной измываться! Будто она пришла не для того, чтобы устроить нам с Капрановым новый круг ада. Но мы еще посмотрим, кто кого. В смысле, я посмотрю, заедая попкорном, а на арену — наставника, пожалуйста. Кстати, вот и он.

— Ну? — спрашивает Капранов, появляясь следом за Павлой, а я злобно отмечаю, что он мыл руки дольше, чем эта мегера. — Где наш великомученик недоделанный? Самое время доделать!

— Доктор Капранов! — рявкает Павла.

Но на нее никто не обращает внимания — в нейрохирургической операционной не она авторитет. Как хирург Мельцаева вообще не очень. В смысле, не мне оценивать, но в коридорах шепот ходит.

— Елисеева, ты что, совсем от рук отбилась? Что не смеемся? — гневается Андрей Николаевич.

— Обычно, если никто не смеется, то дело в шутке. Она либо отстойная, либо неуместна.