Когда покупал рыбу, она была свежая, целая, слабосоленая, с ясными глазами. Но и теперь сойдет. Острым ножом сделал продольный надрез от хвостика до головы, аккуратно выпотрошил, прополоснул брюшко под краном, затем отделил хвост и голову, убрал плавники, снял кожицу. Отделять филе от костей и извлекать хребет не стал. Порезал брусочками, выложил красиво на тарелке, подлил масла, посыпал лучком, обложил лимончиком. С шипением открыл пиво, мерный плеск при наливании в кружку.

Может, вернуться в отдел и заловить кого-нибудь? Сегодня как раз рейд по шлюхам. Хочется чего-нибудь пугливого и в то же время бесстыжего, крикливого, мерзотного до приятности и приятного до гадливости. Состояние отчаянное, и лишь одно желание – ощутить рядом прерывистое женское дыхание. Я, как вампир в гробешнике, тоскую и вою по живой плоти. Своей давно не хочется, мозоли на ладонях. От этой суходрочки скоро на еду собственную начну кидаться.

Прокыш по очередному «великому» блату временно поселил меня в аварийный двухэтажный дом на Ивантеевской с центральным входом. Эти сложенные немецкими пленными кирпичики ни разу не видели ремонта и доживали свой век тихой сапой. По фасаду расползлись трещины, в них дышала неровная кладка, живая и влажная, в жаркие дни от нее веяло прохладой. Этому дому положено снаружи выглядеть нежилым и заброшенным. Его будто изобразил, используя технику рисования по мокрому листу, депрессивный бесталанный ребенок после развода родителей и смены детского садика. Но внутри все еще кипит жизнь: до сих пор не обрубили свет, и льется вода, пусть и ржавая, но вода. Со дня на день жильцов со второго этажа окончательно расселят, и за моими окнами, оклеенными черной бумагой (чтоб без палева), роют котлован, собираются проложить новые коммуникации. Целый квартал из таких домов снесли. Я, когда впервые оказался на этой улице, решил, что попал в Германию или Прибалтику.

Незачем любоваться унылыми разрушенными видами. Я здесь тупо отсыпался. И брезговал убогими стенами, лампочку на длинном витом шнуре в паутинном коконе без лишней надобности не зажигал. Утыкался перед сном в телефон, стараясь незаметно для себя, боясь спугнуть капризно наползающую на веки дрему, слегка выпилиться из реальности. В целой квартире обжил лишь одну комнату, где разборная койка с панцирной сеткой, под ней моя спортивная сумка, а там сменное белье, футболка, свитер, джинсы… И коньяк на черный день, когда особенно прижимает. Прежние хозяева знали о грядущем переезде и годами не запаривались состоянием жилья, сдавали приезжим. На подоконниках взбухшие от сырости подшивки пожелтевших газет. Видать, какой-то упоротый советский дед старательно собирал, полагая, что все это важно и как-то упорядочивает общую жизнь. Статьи кто-то придумывал, фиксировал действительность, а в итоге никому ничего не надо, пылится и место занимает.

В другие комнаты почти не заглядывал. Они оставались для меня холодными и мрачными. Взирали из дверных проемов зловещей темнотой. Иногда среди ночи, в самый страшный час, сквозь беспокойный сон эта темнота вдруг особенно сгущалась, нарастала и надвигалась на меня. Просыпался в поту, думая, что проспал сутки, а на самом деле (в панике – на часы!) всего-то четверть часа. Скидывал с груди насевшую тяжесть, садился на край кровати, потому что больше не мог пялиться в глухой потолок, на ощупь нашаривал под матрасом пачку сигарет с зажигалкой и смолил, взявшись за голову и уставившись в никуда. До основания фильтра выкуривал одну за другой, высекая искры, освещавшие на мгновение подступившую непролазную черноту. В такие ясные минуты приходила простая до жути мысль: никуда мне не деться от моего Прокыша. Заточил в темницу, и не выбраться. Не отпустит из своего легализованного ОПГ. Это западня, душный гробушек, в котором сгноят заживо. Коммунальщики заварят подъездную дверь, как только съедут соседи сверху. В первый день после полного отселения выпилят перила, батареи и ванны. И перед самым сносом вынут оконные рамы. И такой беспросветностью накрывало, швыряло в рассеянное угнетение, задыхался, воздуха не хватало! Снова окунался в атмосферу привидевшегося кошмара. И выхода никакого ни в мыслях, ни с разбегу в глухое окно. С недосыпа или похмелья мир открывался с обратной стороны, и в этой ирреальности он был особенно точен и правдив.