«Правда, хотелось тогда чего-нибудь перекусить, но не в бутерброде же дело!» – мучился он неестественным для доктора наук вопросом.

Врач даже не поинтересовался, в носках ли Вениамин Ростиславович и поел ли перед посещением. Зато задал вопрос о лодке и рыбе. А хотелось бы наоборот. Пришёл в носках, без длинных ногтей на руках и без остатков пищи между зубами, значит, нормальный, иди и получай без всяких вопросов законную справку, только печать в сто пятом кабинете не забудь поставить, поскольку без печати – это как если бы и без самой справки, «как янычар без ятагана». Он с вызовом посмотрел на пару носков, лежащих на полке, но те не отреагировали на его резкий взгляд, на его глумление над самим собой и продолжали по-прежнему уныло молчать и лежать неподвижно. Не получив никакой поддержки своим мечтаниям, он был вынужден взять их и натянуть на ноги. Но всё-таки не так вызывающе и демонстративно, как объяснял однажды один известный автор: «На левую ногу я надел ботинок без носка, на правую – только носок. Пусть все видят, что я взволнован». После подобных откровений неудивительным уже кажется точное наблюдение поэта:

По дороге на тестирование Вениамин Ростиславович продолжал мысленно иронизировать по поводу нелепой ситуации, но с приближением нужной станции метро и затем особенно самого диспансера ирония как-то трусовато, словно в неё постепенно вселялся дух боязливого Лепорелло, стала уменьшаться, а растерянность и неуверенность увеличиваться прямо пропорционально количеству шагов, оставшихся до двери соответствующего кабинета. Поднявшись на этот раз на третий этаж и найдя номер нужного кабинета, он не сел привычно рядом, на банкетку без подлокотников у облупившейся стены, а стал нетерпеливо мерить шагами узкий и короткий коридор. Время перестало широко шагать, а засеменило. Он тоже, двигаясь гуськом сам за собой, сороконожкой взад-вперёд, туда-сюда, положив руки в карманы, походкой этакого раздражённого московского стиляги, безуспешно пытающегося дождаться на свидание под городскими часами на площади жестоко обманувшей его случайной красотки.

– Входите! – услышал он ровно в назначенное время завораживающую и пугающую заодно фразу студентки Лидочки с параллельного потока только очень низким голосом.

Словно стайер, измождённый бесконечными ускорениями на длинной дистанции марафона и на последнем издыхании грудью пересекающий долгожданную финишную черту, он ввалился через порог в открытую дверь и, как загнанный дикий зверь, тяжело дыша, ошарашенно посмотрел исподлобья на специалиста в белом. Стройная, худенькая и симпатичная киношная Лида оказалась, как и мудро предположил по голосу Вениамин Ростиславович, не столько Лидочкой, сколько приблизительно полувековым дебелым мужчиной окружающей реальности. Тот деловито, как кассир-бухгалтер, сидел за большим деревянным, изрядно исцарапанным столом времён гражданской войны облысевшей давности между Алой и Белой осыпающимися розами и заполнял до краёв своей упитанностью современное чёрное офисное кресло «доктора Хауса», разве что без удобного удлинителя для полулежащего положения тела, но и без этого ножного атрибута тело доктора смотрелось растёкшимся по каждому миллиметру сидячего места. Это был тот самый доподлинный сюр, который представляется привередливым молодым кинематографистам в их авторских чудаковатых фильмах с претензией на Рене Клера, Луиса Бунюэля или Жана Кокто. Сон во сне, абсурд в абсурде, ничто ни в чём, дыня в дыне, слон в удаве. А разве можно было что-то иное ожидать в соответствующем заведении? Пытаешься провериться на отсутствие ненормальности у ненормальных в ненормальной обстановке. Что может быть гениальнее, чем типичные ненормальные примеры из самой настоящей нормальной жизни. Подставляйте ладошки – тут вам сейчас любезно, но за ваши кровные, естественно, отсыплют горсточку слегка приправленной образованностью белиберды. Ведь не зря же эти люди так долго чему-то учились!