Однообразие пути было почти таким же изматывающим, как физические лишения. Одно и то же: спина человека впереди, стук копыт охранников и вездесущая пыль, поднимающаяся плотным облаком, оседающая на лице, волосах, одежде, забивающаяся в нос и рот. Дышать было тяжело. Солнце, еще недавно казавшееся ласковым, теперь нещадно пекло, вытягивая последние силы. Голод стал постоянным спутником, тупой болью скручивающим живот. Жажда мучила сильнее всего. Редкие остановки у мутных источников или возможность получить глоток воды из кожаных бурдюков охранника были единственными моментами облегчения, за которые многие готовы были отдать что угодно.

Люди вокруг Александры менялись. Некоторые не выдерживали – падали и оставались лежать в пыли, или их поднимали и грубо волокли за привязанные к седлам веревки, пока они не переставали подавать признаки жизни. Умерших оставляли там, где они упали, – просто еще одна точка на бесконечной дороге. Другие просто угасали на глазах, их глаза становились стеклянными, а движения – замедленными. Плач и стоны стали тише, сменившись безмолвным, всепоглощающим горем. Больше не было криков ярости или отчаяния. Только тишина сломленных душ, движущихся по инерции.

Александра видела это. Видела, как гаснут глаза молодой женщины, которая еще пару дней назад пыталась утешить своего ребенка. Видела, как старик, шедший рядом, упал и не смог подняться, и как его оставили позади, не удостоив даже взгляда. Эти картины выжигали ей душу, но одновременно что-то в ней ожесточалось. Она поняла одну страшную истину этого нового мира: здесь выживает не тот, кто слабее всего, а тот, кто отказывается сломаться духом. Кто цепляется за жизнь любыми доступными средствами.

Ее рыжие волосы, некогда предмет гордости и символ ее отличия, теперь были выгоревшими, спутанными и грязными, лицо покрыто пылью и сажей, одежда – рваной и промозглой. Внешне она ничем не отличалась от других пленниц – изможденных, грязных, лишенных достоинства. Но внутри, под этой внешней оболочкой, продолжал гореть огонек. Тот самый, что зародился в первую ночь, когда она прошептала себе: "Я выживу".

Чтобы не сойти с ума от горя и однообразия, Александра начала наблюдать. Слушать. Она прислушивалась к разговорам татарских воинов, пытаясь уловить хоть одно знакомое слово, хоть интонацию, которая могла бы что-то подсказать. Их язык был чужим, резким, гортанным. Но она заметила, что некоторые слова повторяются чаще других. "Стамбул", "базар", "сарай" – дворец, "акче" – деньги, "кяфир" – неверный, "хатун" – женщина. Эти слова, обрывки фраз, становились для нее маленькими кусочками информации, из которых она пыталась сложить картину своего будущего. Их везут продавать. В Стамбул. В большой город, где есть дворец и рынок рабов. Они – товар. "Живой товар".

Она также наблюдала за охранниками. За их привычками, сменами караула, тем, как они обращаются с лошадьми, как едят. Замечала, кто из них более жесток, кто равнодушен, кто, возможно, менее внимателен. Это было скучное, изматывающее наблюдение, но оно отвлекало от боли и давало иллюзию контроля. Она училась понимать, когда стоит молчать, а когда можно попытаться попросить воды – чаще всего безуспешно. Училась улавливать настроение того или иного воина, чтобы знать, когда лучше не попадаться ему на глаза, а когда можно рискнуть.

Среди пленников тоже были свои негласные правила. Те, кто мог идти быстрее, занимали место ближе к началу колонны, чтобы не быть подгоняемыми. Те, кто отставал, рисковали быть брошенными. Не было сострадания, была лишь борьба за выживание – не друг с другом, а с этим ужасным путем, с охранниками, с собственным телом. Александра держалась сама по себе, насколько это было возможно в плотной колонне. Ее внешность, ее едва заметная внутренняя сила, привлекали нежелательное внимание как со стороны охранников, так и со стороны некоторых пленников, озлобленных своим положением и готовых выместить свою ярость на более слабых или тех, кто хоть чем-то отличался. Она научилась прятать свою личность за маской усталости и безразличия, сохраняя ту крошечную искру внутри себя.