– Братцы! Мы пойманы в капкан и нам переломали кости, но мы все ещё живы. Истерзаны мерзкими людьми, что поработили нас и убили многих наших братьев. Мы в печали. Но время скорби и памяти, а затем мести ещё наступит! Давайте не будем доставлять радость этим варварам, а повзрослеем и станем бороться, как Дикие Псы. Да, мы пойманы в ловушку, но все же живы. Мы избиты, но наши раны скоро залечатся. Давайте перестанем паниковать. Я наследник Императора и сын Тома, говорю вам мужайтесь братья и не дайте врагу нас одолеть!

Речь сия, что текла будто ручей оливкового масла из разбитой бочки, звучала несовершенно и даже с насмешкой. Радоваться тому, что мы живы, когда твоих родных растерзали в клочья и все чего желало сердце – это месть. Я отчаянно пытаясь поднять боевой дух, лишь разозлил больше усталых и избитых детей, чьих матерей пожрало пламя. И лишь мой титул не давал им права поднять на меня голос и облаять. Я все ещё был наследником трона и они слушали меня, будто вожака. Мне по правде сказать, было тяжело заставлять их верить и взывать к привычной собачей преданности. Ведь людям не свойственно это качество. Но тем не менее, их собачьи души покорились голосу вожака, что теперь нёс бремя лидера. Да, я стал как и хотел лазутчиком и командиром взвода в тылу врага, только не думал, что цена всему этому – горе.

Я спал так крепко, как никогда. Ледяной каменный пол, что под нами не стал помехой к моему глубокому сну. Но на утро я чувствовал, что простудился. Откашливаясь в мешок, что все ещё висел у меня на голове, я вдруг услышал, что погреб открыли.  К нам, в без того замёрзшее подземелье, дул лёгкий утренний ветерок, будя своей свежестью и прохладой. Я снова ощутил боль на своём теле и вспомнил, что ещё вчера лежал без сознания в огне и какая-то человечина окатила меня ледяной водой. Но ожоги, что появились вчера, сейчас горят пламенем, будто получил я их прямо сию минуту. В проёме двери появилась фигура. Он пах, как земляная нора. Вероятно потому, что жил под землёй. На нем не было злобы и ветер доносил запах грунта с его одежды. Того, что родит пшеницу на полях. Он жалобно смотрел на нас. Я не видел его, но слышал биение сердца, как у Даны в тот день, когда она нашла меня. К нему подошёл такой же земляной человек и разговор, что завязался между ними был следующим:

– Господи Иисусе, помилуй душу мою, за что царь связал сих невинных детей?

– У царя дьявол на шее, который нашептал ему, что в лесу ходит бешенство. Посему он и привёл их связанными. А ещё холера, холера! У царя дурь от сатаны, что дети нахватались хвори и скоро помрут.

– Да, ей Богу помрут, ежели будут сидеть вот так!

– Чур тебя брат Иван. Не суй нос не в свои дела! Доколе Царская армия заглядывает в каждый наш погреб, лучше тебе не служить этим детям, омывая их раны.

– А как же путь Христа?

– А Христа путь был на Голгофу.

Мужик с земляным запахом и скудным настроям пошёл прочь, а монах Иван спустился в подземелье. Все наши сидели тихо и лишь я, неоспоримый лидер завёл жалобную беседу с ним:

– Дяденька, нам холодно. Не могли бы вы развести огонь!

– Не могу, мальчик из лесу, не могу.

В его голосе дрожало сочувствие, которое он не скрывал и сердце  билось так, будто мы все его дети. Он ушёл. Через час Иван высыпал сено в наш погреб и развязав мешки с головы, напоил каждого каким-то чудным отваром, накормил горячей картошкой. Он начал было развязывать наши руки, да снова вернулся человек с земляным запахом. Я не видел его лица, как и лицо Ивана, ведь мои глаза ослепли после длительного пребывания в темноте. Зрение ещё не восстановилось, но я запомнил очертания толстого, как бочка мужичка: