– И если что-то не получается, нужно просто пробовать и пробовать…

– Все сложнее, Мамочка, – перебила ее Мышь тихо, но уверенно. Ее поймут. У нее самая лучшая семья на свете.

– Понимаю, Мышоночка. Сложный год. Время сложное, – теплая рука легла ей на плечо, но вместо ожидаемого облегчения Мышь почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Будто вместе с собственным грузом на плечи лег и материнский, – Я все понимаю.

Ни черта ты… о, заткнись, ладно? Не смей даже. Не смей!

– Мамочка, – всхлипнула Мышь, – Мамочка, мне так плохо…

– Я понимаю, понимаю, бедная моя девочка, давай-ка чаю нальем, я вкусненькое купила.

– Не хочу сладкое…

– Давай, вот так, смотри, какие печеньки.

Рот наполнился слюной, но память услужливо подкинула образ из зеркала – какие пирожные с такими ляхами? Хвост нервно ударился о стол, обвил ножку, постучал по соседнему стулу, и у Мыши не было сил останавливать его.

– Знаешь, говорят настроение часто зависит от того, как ты одет, – Мамочка поставила перед ней кружку, кинула чайный пакетик.

– И?

– Тебе этот свитерок не очень идет, дочушка. Ты в нем на свинку похожа, – она залила пакетик кипятком, добавила холодной воды… да, Мышь не любит горячий… – только не обижайся. Я же тебе добра желаю.

Массивное тело плюхнулось на соседний стул – прямо на хвост. А.

– Хлебушка?

– Нет.

– Печеньку?

– Встань.

– Что, Мышоночка?

– Встань, – сквозь зубы повторила Мышь, – пожалуйста.

– Почему?

– Ты сидишь на нем.

– На ком, доченька?

– На моем хвосте.

То, что никогда прежде не звучало в Норе наконец было произнесено. Мыши стоило бы молчать, но больше она не могла. Мамочка поймет, как поняла Мелкого. Потому что она самая лучшая на свете и любит своих детей.

– Хвост? Хвостик?

– Да. Хвостик, мам. Из жопы. Он мешает жить. Я им не управляю. Понимаешь?

Она отпила чай, делая вид, что руки не трясутся, а хвост не пытается вырваться из-под тяжелого материнского тела – и не ранит, не режет своей чешуей, ведь причинять боль он может только ей.

– Он мешает вставать по утрам. Мешает делать уроки. Есть. Я ни с кем не могу заговорить первая, потому что он затыкает рот. Он тяжелый. Злой. Он заставляет думать о плохом.

– Разве можно заставить думать?

– Да, мам, он заставляет! Я не знаю, что с ним делать, но я поеду на эту Мучильню, я… я просто…

Ей хотелось уткнуться в плечо Мамочки и плакать до тех пор, пока слезы не кончатся, пока хвост не отвалится – сам! Любым способом!

– Иди-ка сюда, – Боже, у нее самая лучшая, самая понимающая Мамочка! Она будто мысли подслушала, обняла, прижала к мягкому толстому телу, и Мышь просто утонула в запаха кухни и Норы, – я понимаю.

– Правда? – всхлипнула Мышь, размазывая по плечу сопли и тушь.

– Конечно, Мышоночка. Мы все через это проходили. В твоем возрасте все думают, что жизнь закончилась. Такой он, этот возраст. Переходный.

– Все?

– Конечно. Это сложный период. Нужно принять так много решений, и все повлияют на будущую жизнь…

Хвост дернулся так, будто вот-вот оторвется с мясом, и как Мамочка может не чувствовать его под собой?

– Не знаю… я не знаю?

– У нас тоже мир на глазах рушился, – ее укачивали, с ней говорили, разве это не поддержка? – Верить было не во что. Все по одиночке, государство молодежь не поддерживало, как вас сейчас поддерживает. Поступить хоть куда-то невозможно, а работать потом негде.

– Но сейчас…

– И только я начала нормально работать, Война пришла. Родители погибли. Не до подростковых развлечений стало. И уж тем более, на страдания времени не было. А потом что? Голод.

Мышь отстранилась, глядя на Мамочку заплаканными глазами, не понимая, что ей пытаются сказать.