И вот – нахожу его взглядом.
Савин сидит за столиком, погружённый в какие-то бумаги. Спина прямая, взгляд сосредоточенный, выражение лица – отстранённое.
Я сглатываю, разглаживаю подол скромного платья, как будто это может придать мне уверенности.
И, пересиливая себя, делаю шаг вперёд.
Глава 3
Дмитрий
Шесть месяцев… Вашей маме осталось около шести месяцев…
Слова врача застревают в голове, словно сотни мелких игл, раз за разом вонзающихся под кожу. Они повторяются эхом, терзают, душат.
Я откидываюсь на спинку кресла, вцепившись в руль так, что белеют костяшки пальцев. Внутри всё будто сжимается в плотный, неразрешимый узел.
Как так? Всё же было хорошо… Как болезнь могла вернуться? Спустя столько лет…
В висках пульсирует тупая, нарастающая боль. Мысли сбиваются в хаотичный рой, накрывают с головой, не давая дышать.
Я вспоминаю её голос – мягкий, тёплый, такой родной. Её улыбку – ту самую, спокойную, неизменно уверенную. Как она всегда говорила, что справится, что всё будет хорошо, что мы со всем справимся. Вспоминаю летние вечера, когда мы сидели на веранде у бабушки на даче, пили чай с малиной, и она рассказывала нам сказки, даже когда мы уже давно выросли из этого возраста. Как она пекла по воскресеньям пироги с яблоками, от которых пахло уютом и детством. Как гладила меня по голове, когда я уставал, как всегда знала, что сказать, даже когда мне казалось, что мир рушится.
Десять лет назад, когда мы впервые узнали о её болезни, я держался изо всех сил. Тогда мне казалось, что если я сломаюсь, всё рассыплется. Паша в свои восемнадцать вообще не понимал серьёзности происходящего. Он гулял, пил, влезал в какие-то неприятности, как будто пытался убежать от реальности. А Ритка… Ритке было всего двенадцать. Она вообще не осознавала, что происходит, просто видела, что мама стала уставать быстрее, что иногда ей приходилось лежать в больнице подолгу. Для неё всё это было чем-то далёким, абстрактным. А я…
Я помню всё. Каждую поездку в больницу. Запах лекарств, белые стены, её усталый, но всё такой же тёплый взгляд. Как она прятала от нас боль, улыбалась, даже когда ей было нестерпимо плохо. Как сжимала мою руку и говорила: "Ты справишься, Димочка. Ты сильный". А я должен был быть сильным. Для неё, для Паши, для Ритки. Для отца, который был сломлен. Я не имел права показывать страх, даже когда внутри всё сжималось от ужаса. Я ходил на работу, учился, приезжал в больницу, привозил ей пледы, фрукты, читал ей вслух, как в детстве она читала мне. А отец, в один момент замкнулся, стал реже к ней приходить, под предлогом занятости в холдинге. До сих пор не могу простить его за это, даже после его смерти. За то что мне приходилось успокаивать брата и сестру. Делал вид, что всё нормально, что мы справимся.
И мы справились. Тогда.
А если на этот раз – нет?
Руки с силой сжимают руль, словно это единственное, что может удержать меня в реальности. Салон машины кажется тесным, воздух – тяжёлым, словно не хватает кислорода.
И тут резкий звонок телефона разрывает вязкое оцепенение.
Я вздрагиваю, машинально смахиваю значок ответа, даже не глядя, кто звонит.
– Дим, ты где? – раздаётся в динамике раздражённый голос Кати.
Щурюсь, потираю переносицу.
– Здесь…
– В смысле «здесь»? Где здесь?
Мне хочется закрыть глаза, уйти от этой реальности хотя бы на секунду, но голос Кати вытягивает обратно.
– Кать, что случилось? Мне сейчас не до тебя.
На том конце провода повисает напряжённая пауза, но всего на секунду.
– Не знаю, что у вас там произошло, Дмитрий Аркадьевич, – чеканит она, переходя на сухой, почти официальный тон, – но у вас встреча через полчаса. Вы сами просили напомнить.