– С тобой последнее время невозможно работать, – выплёвывает она. – Ты… ты ведёшь себя так, словно тебе на всё плевать!

Я резко останавливаюсь перед ней, заставляя её отступить на шаг. Черт! После той ночи, той гребаной ошибки, которую я по трезвяни никогда бы не совершил, она почти постоянно меня бесит. Не знаю, сколько ещё выдержу. И как это всё объяснить Шелесту? Он вряд ли поймёт. Это ещё больше раздражает.

– Не говори мне сейчас про работу, Катя. Просто не надо.

Она дёргает подбородком вверх, и во взгляде мелькает непонимание, замешанное на едва заметной тревоге.

– Что с тобой?

В груди поднимается злость – тяжёлая, глухая, как набат. Ну почему нельзя меня сейчас оставить в покое? Почему она просто не может промолчать?

– Ничего, – сухо отрезаю, сжимая кулаки.

Я не хочу сейчас обсуждать это с ней. Не хочу видеть её упрямый, детский взгляд, не хочу слышать её недовольный голос, когда внутри меня разрастается паника.

– Ты ведёшь себя, как ребёнок, – бросаю через плечо, заходя в ресторан.

Катя остаётся стоять на месте, но я чувствую, как её взгляд сверлит мне спину.

Я прохожу внутрь, где меня уже ждут. За столом веду себя собранно. Или, по крайней мере, стараюсь.

Деловые встречи в ресторанах меня бесят. Ненавижу показушность, ненавижу это дежурное гостеприимство официантов, ненавижу, когда обсуждение серьёзных вопросов происходит под звон бокалов и фоновую музыку. Для этого существуют офисы.

Но иногда приходится выходить за свои рамки.

Заказан обед. Официант бесшумно ставит перед нами тарелки, но я почти не замечаю этого. Пока ждём, обсуждаются цифры, подписываются бумаги – всё идёт по привычному сценарию. Улыбки, уверенные реплики, деловые рукопожатия. Я киваю в нужных местах, делаю пометки в документах, но в голове гудит, мысли разбегаются, и я едва сдерживаюсь, чтобы не сорваться и не сказать клиенту что-то резкое. Напряжение давит, как тиски, и с каждым мгновением становится только хуже.

Катя сидит напротив, периодически бросая на меня укоризненные взгляды. Её тёмные глаза сверкают раздражением, губы поджаты. Она пытается поймать мой взгляд, но я намеренно смотрю мимо. Игнорирую её, игнорирую всё.

Когда встреча наконец заканчивается, мне становится легче. Короткие прощания, вежливые кивки, и вот клиенты уже выходят, растворяясь в полумраке ресторана. Остались только я и Жека Шелест.

Он не торопится уходить. Откидывается на спинку стула, лениво покачивая стакан с виски в руке, изучающе смотрит на меня. Его взгляд цепкий, проницательный. Он слишком хорошо меня знает, чтобы не заметить, что что-то не так.

– Ну, выкладывай, – наконец говорит он, пробежав пальцем по краю стакана. – Чего у тебя с лицом, будто мир рухнул?

Я провожу ладонью по лицу, с усилием разминая напряжённые мышцы, и устало откидываюсь на спинку стула. Горло пересохло, а внутри всё будто сжалось в тугой узел.

– Сегодня был у врача, – голос звучит глухо, как будто это говорит кто-то другой. – Ты же знаешь, мы каждые полгода проходим полное обследование. У мамы рецидив. Дали ей шесть месяцев.

Жека замирает. На его лице застывает выражение, которого я у него почти никогда не видел – растерянность, беспомощность. Он медленно ставит стакан на стол.

– Чёрт… – он выдыхает и проводит рукой по волосам, глядя куда-то в сторону. – Мы же вчера виделись, и мама твоя отлично выглядела… Дим, я даже не знаю, что сказать…

Я усмехаюсь, но в этом звуке нет ни капли веселья.

– Да тут и говорить нечего. Врач сказал, что ей нужен полный покой, никаких стрессов, только позитивные эмоции. Я хрипло усмехаюсь. – А как, скажи мне, этого добиться, если у нас в семье постоянно какой-то цирк? То младший брат умудряется вляпаться в неприятности, то сестра со своими истериками, то отчим, который уже даже не скрывает своих измен… Жека хмурится, кивает. Он знает всю нашу семейную кухню.