Потом снова пришла весна и опять проступили проталины вдоль подъёма к Кварталу от школы новобранцев и я, подымаясь из школы домой, обгоняю незнакомую девочку одного, примерно, со мною роста, наверное, из параллельного четвёртого класса.

Я оглянулся на её лицо, преисполненное полным незамечанием меня.

Надо ей показать, что я имею вес в окрýге, ведь у меня тут, между прочим, имеется знакомая шайка, вроде разбойников Робин Гуда.

Обернувшись налево, я на ходу делаю красноречивые знаки руками в направлении Бугорка, по ту сторону тающего катка.

Руки мои сигналят разбойникам:

«Ну, что ж вы так неосторожно? пригнитесь-ка получше, а то заметят ведь.»

Так что, если эта задавака туда посмотрит, то никого уже не будет видно…

В другой раз, когда снега уже вовсе не было, я шёл тем же путём, только хорошенько прижмурившись, но не полностью, а до узенькой щёлочки, до соприкосновения ресниц, когда видишь мир как бы сквозь крылья стрекозы, и я уже не шёл по дороге, а словно летел над ней в маленьком вертолётике, который видел на рисунке в «Весёлых Картинках», потому что хоть у меня и миновал дошкольный возраст, я иногда заглядывал в этот малышовский журнал.

И тут мне вспомнилось как Котовский, из кино в Клубе части, говорит заносчивому помещику:

– Я – Котовский!

Хватает того и вышвыривает через оконные стёкла помещичьей усадьбы.

И я тоже хватаю руками наглеца за грудки и отшвыриваю его через кювет  дороги.

Мне так нравиться говорить про себя: «я – Котовский!» и быть таким сильным, что я повторяю эту сцену несколько раз, шагая вверх к домам Квартала; всё равно ведь никто не видит.

Дома мама сказала, что они с соседкой ухохатывались, глядя из её окна на мои швырки непонятно кого.

Но я ей так и не признался, что я был Котовским…

Приём нас в пионеры состоялся в конце апреля и не в школе, а перед входом в Дом офицеров, потому что там имелась белая голова Ленина на высоком пьедестале.

Накануне вечером мама нагладила мне брюки через марлю, белую рубашку парадной формы и алый треугольник пионерского галстука.

Эти вещи она повесила на спинку стула, чтоб утром всё было наготове.

Когда в комнате никого не было, я потрогал ласковый шёлк пионерского галстука, купленного, по словам мамы, в магазине, но разве такие вещи продаются?

В то утро светило яркое солнце и мы, четвероклассники, стояли лицом к строю всех остальных школьников.

Алые галстуки висели у нас на правой руке, согнутой в локте перед грудью; воротники наших рубашек отвёрнуты кверху, чтоб старшеклассникам было удобней повязывать нам наши галстуки; но прежде мы хором торжественно поклялись перед лицом своих товарищей – горячо любить свою родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия…

А за неделю до конца учебного года я заболел.

Мама думала, что это простуда, велела мне лежать в постели, но ничем не могла сбить жар и когда температура поднялась до сорока градусов, она вызвала скорую помощь из больницы, потому что ещё через два градуса температура стала бы смертельной.

Я был слишком вял, чтобы гордиться или пугаться, что за мной одним приехала целая машина.

В больнице сразу определили, что это воспаление лёгких и начали сбивать температуру уколами пенициллина через каждые полчаса.

Мне было всё равно.

Через сутки частоту уколов снизили до одного в каждый час; на следующий день ещё на час реже.

Вокруг меня в палате лежали взрослые больные из солдат срочной службы.

Спустя неделю я уже гулял во дворе больницы и весь четвёртый класс вместе с учительницей пришли меня навестить и отдать табель с моими оценками.