Перед тем как непосредственно приступить к самой печи, молодой человек расставил по местам ножи и лопатки, помыл кувшины с квашнями и прошёлся метлой по полу пекарни.

Через пару часов после закрытия лавки, вычищая пепел из печи, Томлин краем глаза заметил в глубине тусклое зеленоватое свечение, заставившее его ненадолго остолбенеть. Зелёный огонёк дрожал, как живой. Он не просто светился – он дышал, расширяясь и сжимаясь. Томлин почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. А потом… печь тихо застонала. Или это послышалось? Бросив взгляд на откусанную им же булку недельной давности, его живот предательски заурчал.

– Стоило послушать Гарцеля и выбросить этот чёрствый кусок старой буханки, – он уже успел пожалеть, что вообще притронулся к ней. – Это был не изюм. Уже даже галлюцинации появились. Нужно срочно поспать.

Том спешно закончил работу с печью и, выйдя из пекарни, неловко перепрыгивая лужицы, оставшиеся после недавно прошедшей грозы, и вдыхая запах сырой земли, направился домой. Там его ждала, давно вернувшаяся с работы, мать. Марта – женщина средних лет, продающая на рынке овощи, выращенные на собственном огороде. Её лицо по-прежнему сохранило следы былой красоты, но теперь больше говорит о трудностях, чем о радостях. Каштановые волосы, некогда густые, теперь прорезаны сединой и собраны в небрежный пучок. Руки – рабочие, с натруженными суставами и коротко остриженными ногтями – выдают женщину, которая не боится труда.

Она носит простое платье, перехваченное на талии фартуком, в карманах которого вечно что-то лежит: то горсть зёрен, то кухонный нож, то пучок сушёных трав. Говорит она тихо, но твёрдо, и в её голосе всегда слышится усталость – не от жизни, а от того, что её сын вечно попадает в истории.

Но когда она смеётся – а смеётся она редко – всё лицо преображается, и на мгновение кажется, что годы с неё спадают. После ухода мужа, ей пришлось воспитывать сына одной, в тяжёлых условиях, когда денег с трудом хватало на пропитание, но даже в такой давящей обстановке голода и изнеможения она смогла вырастить его добрым и жизнерадостным юношей. Мать смогла стать для него поддержкой и опорой в жизни, а дом, хоть обветшалый и тесноватый, всегда ощущался как тёплое и уютное место, где его любят и ждут. Домишко Марты пах луковым супом и дешёвым мылом. На столе – потёртая скатерть с заплатками, но тарелки блестели. Даже вон та трещина на потолке была аккуратно заклеена газетой – мама ненавидела беспорядок даже в нищете

– Том, ну наконец-то, ужин уже совсем остыл! – войдя в дом и швырнув мокрые ботинки в пыльный угол, услышал молодой человек голос матери доносящийся из кухни. – Ты чего так поздно сегодня?

Томлин скинул с себя влажный плащ, повесил его на деревянный крюк у двери и, потирая озябшие руки, вошёл в кухню.

—Печь чистил, мам. – пробормотал он, садясь за стол, и наклонившись над тарелкой с супом, вдохнул его аромат. Почему-то в памяти всплыло то зеленоватое свечение из печи. Наверное, потому что стряпня матери сегодня слишком его напоминала.

– Что-то случилось, сынок? – обратилась к нему Марта, продолжая держать ложку в руках. – Ты какой-то бледный.

– Вообще-то да! Либо я съел что-то не то, либо в печи Мастера Гарцеля кто-то устроил вечеринку. Она вроде как светилась зелёным. Может, там живут хлебные эльфы?

Марта вздохнула и сев напротив сына за стол, погладила его по руке.

– Сынок, если бы в ней жили хлебные эльфы, они бы уже давно устроили голодовку из-за твоего «кулинарного таланта», а не вечеринку.

Томлин рассмеялся, но потом в окно загрохотал ветками по стеклу ветер – так громко, будто сама печь напомнила о себе.