– Где еще твои тайники и схроны? – вопрошал Вестник чьим-то незнакомым голосом снова и снова. – Все отдай, что тобой уворовано, все верни в казну царскую!

Боярин, обезумевший от боли и от вида того, как истязают и казнят его семью, едва хрипел, стараясь извлечь членораздельные звуки из разорванного рта с выбитыми зубами и сломанной челюстью:

– Нет более ничего у меня, милости прошу, Христа ради смилуйся – убей уже меня.

– Врешь, змея хитрая, знаю я вас всех как облупленных. Бога вспомнил? А когда ты помазанника Его предавал и других крамольников на смуту подбивал – помнил о Боге? – цедил сквозь зубы Вестник.

Он кивнул сотоварищу, который раскалял щипцы на угольях жаровни.

– Продолжай, – приказал он и приступил к осмотру сокровищ, которые помощники его опричников грузили в повозки.

Добра боярского было много, но он знал, что пытать нужно до самого конца, до того момента, пока жертвой не овладеет полное безумие. Бывало, что перед самым помешательством несчастный указывал место, где спрятан ларец с истинно ценным и сокровенным.

Вопли боярина вернули его к происходящему, и он увидел, как тот ползает по двору и пытается отнять у собаки отрубленную стопу своей ноги. На нем уже не было живого места, в остекленевших глазах отражалось полное безумие, и он хрипел, обращаясь к псу как к равному:

– Отдай, отдай мою ногу. Я дам тебе, что ты хочешь. Там, там, в молельной, под иконами.

Он забыл про ногу и, исступленно тыча пальцем в сторону пристроя к терему, хрипел из последних сил:

– Там, там, возьми что хочешь, там…

И, оглядевшись по сторонам уже совершенно пустым взглядом, он принялся биться в припадке истерического хохота, повторяя лишь одно слово:

– Там, там, там…

Вестник видел, что его верные соратники, которым не нужно было ничего объяснять, уже тащат из тайника ларец, сгибаясь под его тяжестью.

– Покажите, – приказал Вестник, и ларец поставили к его ногам, откинув крышку.

Блеснули драгоценные каменья и золото. Есаул брезгливо раздвинул саблей содержимое, и его глаза вспыхнули тем зловещим блеском, который бывает у хищников перед охотой. В ларце лежали бумажные свитки с печатями.

– Так и есть, – торжествующе произнес царский оруженосец, разворачивая первый из них. – Это письма подметные, грамоты крамольные, и писано кем и кому – тоже ведомо.

Он бережно положил все бумаги в свою сумку. Захлопнул крышку ларца сапогом, залитым боярской кровью, и произнес стальным голосом:

– Добро в казну – тать на ворота, имение сжечь дотла, челядь раздать другим боярам. Едем к Царю. Гойда!

Он залихватски вскочил на своего черного как смоль коня, поднял его на дыбы и поскакал к заснеженному полю, черной молнией пролетев сквозь ворота боярского терема.

– Гойда! – вторили ему его спутники, они тоже были в седлах.

Один опричник наклонился и сгреб в охапку уже ничего не понимающего боярина. Демонстрируя недюжинную сноровку в таких делах, он пронесся под перекладиной ворот и на полном скаку вдел голову несчастного в заблаговременно подготовленную петлю…

Ночь, чистое поле, первый осенний снег, и пятеро всадников смерти несутся клином в бешеном галопе, разрезая белый покров. Отблеском факелов горят очи опьяненных кровью и собственной жестокостью опричников. Сверкают огненными бликами глаза вороных коней и своры черных псов, бегущих рядом. Горе тому, кто окажется на их пути. Нет милости дому, в который направит их суровая царская воля. Но сильнее всего колотятся их сердца от уверенности в полнейшей правоте и праведности их миссии, ибо все, что сделано тайным Орденом святого Христофора, – это слово и дело помазанника божьего. Их единственного царя и бога – Ивана Грозного. А слово его звучит твердо и ясно: «Хочешь не бояться власти? – благотвори. Если же злое творишь – бойся! Не напрасно царь меч носит, а на месть злодеям и в защиту добродеям».