Серая нудная пелена дождя висела над землей. Подняв воротник плаща и сунув руки в карманы, я спешил домой. Скоро на тренировку. На углу стоял печально трезвеющий патриарх местных пьяниц – дядя Саша. Капли дождя стекали по его темному лицу, изначально синего цвета куртка насквозь промокла. Вид бывшего голкипера ничего не выражал – полное безразличие ко всему происходящему. Да, собственно, и никто из прохожих не обращал на дядю Сашу внимания. Он выбрал себе роль по душе – быть человеком простым и бесполезным, выражая рюмкой протест неустройству мира. Его жена, тетя Люба, давно махнула на никчемного супруга рукой: пусть живет, как хочет. Лишь изредка, – правда, безуспешно, – пыталась держать его в узде.

Дядя Саша, совершенно не озабоченный тем, как к нему отнесутся окружающие, с пьяной жалостью к самому себе уныло высился среди луж; зяблый, синий, какой-то отсыревший, словно стоял здесь очень давно. Таким его часто видели соседи, и спрос с него был минимален – пьяница. Им дядя Саша казался алкашом и бесполезным человеком, но для себя он был вполне разумен и рассудителен. «Не на что выпить? Но можно кому-нибудь попилить дрова или, в конце концов, сдать бутылки» – думал он. Что ж, наверное, это правильно, ибо всякая вещь и всякий человек, даже очевидно ничтожные, при внимательном рассмотрении приобретают черты неповторимые и уникальные.

Едва заметно кивнув на приветствие, он посмотрел сквозь меня бесцветными равнодушными глазами. Дядя Саша с тяжелого похмелья. Он вышел на улицу, по всей видимости, в надежде встретить кого-нибудь из собутыльников, но дождь нарушил его планы. Сгорбленная фигура этого человека, прислонившегося к забору, вызывала противоречивые чувства, но всё же мне было искренне его жаль. Стремительная походка спортсмена, безукоризненная вратарская выправка канули в Лету. Годы и водка брали свое: замедлился шаг, сгорбились плечи, поникли глаза. И мысли.

Через час я зашел за Юркой – пора на тренировку. Еще с улицы услышал громкий голос дяди Саши:

– Карпов (некогда игрок московского «Спартака») с левого края простреливает, я иду на перехват мяча, но сталкиваюсь с защитником, – я сотни раз слышал эту легенду, в которую искренне поверил уже и сам рассказчик, раз за разом добавляющий все новые и новые нюансы в перипетии «исторического матча», которые иногда меняли счет футбольного поединка. – Гаврилов (нападающий той же команды) на грудь принимает мяч и, не дав ему опуститься на землю, сильно с разворота бьет, – мутно сияя пьяными глазами, кричит дядя Саша. – Не знаю, как я угадал направление полета, ведь его ноги не было видно в момент удара. Сильно отталкиваюсь и в броске намертво забираю мяч. Под оглушительный рев трибун я встаю…

– … и кланяюсь, – ёрничает бывший летчик Паша, уволенный из авиации то ли по состоянию здоровья, то ли за пьянство. Он был добрым и сердечным человеком, но, как это часто бывает, одновременно еще и порядочным выпивохой и, как следствие, растяпой. Невзрачный внешний вид и неопределенно-невнятный возраст позволяли даже таким мальцам, как мы, называть его на «ты». Это был «вечный» Паша. Он им останется и в сорок лет, и в пятьдесят, и, думаю, даже в шестьдесят. Однако Паша не злился на это и не обижался, а лишь грустно улыбался на наше дерзкое панибратство. В душе он был такой же мальчишка, как и мы, лишь для виду прикрывающийся линяло-пегой гривой волос и морщинистой темной кожей.

– Ты мне, Паша, сейчас поклонишься, – угрожающе пообещал Юрка и сунул шутнику под нос костистый кулак.

Он самый благодарный слушатель дяди Саши. На столе стояли початые бутылки вина. Глаза дяди Саши сияли. Не обращая внимания на Пашкин сарказм, он продолжил рассказ о матче более чем десятилетней давности. Бывший футболист отчаянно жестикулировал, стучал кулаком по липкому столу, вскакивал со стула, приседал, словно готовясь к очередному прыжку. Затем неожиданно умолк – видимо, вспомнил что-то важное. Взгляд дяди Саши устремился куда-то вдаль и остановился на ядовито-зеленых, крашеных водоэмульсионной краской, стенах.