– Мне… кажется, больно, – шиплю я.

– Только сейчас стало? Болевой шок прошел?

– Ой! – Я киваю, всхлипываю и утыкаюсь лбом в холодный мокрый металл крыши автомобиля.

Все становится еще хуже. Раньше нога просто болела, сейчас мне кажется, что она раздулась и не вмещается в проклятые туфли. Даже страх и трепет перед Аполлоновым отходят на второй план.

– Да все норм, я… сейчас сама….

Но убедить в этом никого не успеваю, потому что из глаз начинают бежать слезы, которые я не могу контролировать. Есть желание просто отстегнуть ногу.

– Ой, ну подумаешь, ударилась, – ворчит из ниоткуда появившаяся женщина, которую я, кажется, видела на первом этаже бюро. Она красиво подкуривает сигарету и кивает в мою сторону: – А рожать-то как будешь?

Я молча (и мужественно) дергаю на себя дверь автомобиля, потому что, кажется, все наблюдатели этого ждут, а я их задерживаю. Но дверь открывается слишком легко, не то что на дедовой «Ниве», и я со всей силы бью ею по своей голени.

– ДА ТВОЮ Ж… – успеваю прокричать, прежде чем кусаю язык, и очень надеюсь, что мои вопли, как в кино, скроют гудки машин. Но нет. Физически ощущаю на себе чужие взгляды и сгораю со стыда.

– Так, не двигайтесь, Анна. Просто замрите, но дышите, пока еще что-нибудь не сломали. – Аполлонов говорит со мной как с душевнобольной. Прекрасно. Он огибает машину и, подав руку, которую я бы в любом другом случае проигнорировала, помогает аккуратно усесться на переднее пассажирское кресло. – Тут места для маневров больше, чем сзади.

У него одна из тех тачек, где задние сиденья так – для красоты. Низкая, быстрая, спортивная. Я хлопаю глазами, не веря в абсурдность происходящего, а Андрей Григорьевич уже садится рядом, быстро забивает адрес травмпункта в навигатор и выруливает на дорогу, встраиваясь в оживленный поток машин.

– Тут недалеко, скоро приедем, – говорит мне через несколько минут, а у меня от боли в ушах звенит.

– А у вас заколка в волосах, – не знаю зачем произношу я. Наверное, просто чтобы о чем-то болтать, а не сгорать от стыда.

Он кивает, тянется и снимает безделушку, как будто ничего особенного и не произошло.

– Алинка расстроится. Все время забываю вернуть. – Аполлонов кидает пластмасску с бантиком в подстаканник, где я обнаруживаю еще пять разноцветных девчачьих заколок.

– Воруете у нее? – сквозь слезы выдыхаю я, силясь отвлечься от боли.

– Ей это нравится. Она всегда кокетничает и делает вид, что не хочет давать мне заколку, но в итоге приносит самую красивую.

– Вы флиртуете с пятилеткой?

«Господи, как больно-то!»

– Алинке четыре, – с важным видом уточняет Андрей. – И да, я флиртую.

Я смеюсь и прикрываю ладонью глаза – раздражает солнечный свет. А вот уверенность и спокойствие Аполлонова – это прямо то, что доктор прописал: будто даже обезболивает, хотя все равно кожа на голени саднит. Прекрасно я на практику сходила – теперь вся в синяках и, возможно, с переломом.

– Есть кофе, кстати, черный без сахара, но, пожалуй, неактуально.

Голос Аполлонова, точно якорь, удерживает меня в этом бренном мире.

– А как вы узнали, что я…

– Как раз выходил с работы, увидел, что вас облили из лужи. Невоспитанный человек. Вы успели рассмотреть номер?

Он не понял, что это Ник? Я не стукачка.

– Нет, – даже быстрее, чем нужно, отвечаю я. Шепотом, потому что боль нарастает. Пытаюсь думать о том, что в больницу меня везет мой кумир, и это даже смешно. Ну то есть не на выставку в Лондоне, а в травму.

Мечты сбываются, но не совсем.

– Как вам мой бриллиант? – Аполлонов явно пытается меня отвлечь. – То здание под куполом. Вы его рассматривали с Николаем.