Стас стоял посреди этого ада, маленький, сжавшийся, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног. Он хотел провалиться сквозь пол, исчезнуть, испариться. Карикатура, которая позавчера казалась ему актом справедливой мести, теперь обернулась против него, превратившись в орудие еще большего унижения.

Оксана скомкала лист и с силой швырнула его Стасу в лицо.

– Да ты у меня за это ответишь, Прилукин! – выкрикнула она, ее глаза метали молнии. – Ты у меня еще попляшешь, псих недоделанный!

Звонок на перемену прозвучал как сигнал к атаке. Класс загудел, окружив Стаса, который так и стоял, не в силах сдвинуться с места, с искаженным комком бумаги у своих ног. Насмешки, оскорбления, тычки – все это обрушилось на него с новой силой. Он был один против всех, и на этот раз он сам дал им в руки оружие. И где-то в глубине этого хаоса он с ужасом почувствовал, как его сон, тот самый, с ожившими рисунками, начинает приобретать зловещие, почти реальные очертания.

4.

Вечером, когда Стас, измученный и опустошенный, вернулся домой, Людмила уже была там. Она сидела на кухне за столом, ее лицо было бледным и напряженным, а руки нервно теребили уголок клеенки. На столе перед ней лежала раскрытая тетрадь Стаса – не та, с карикатурой, а обычная, в клетку, которую он использовал для черновых набросков, для тех мимолетных образов, что вспыхивали в его сознании и требовали немедленного воплощения. Людмила, видимо, решила провести «генеральную уборку» в его комнате, или, что более вероятно, очередной обыск в поисках «улик» его ненормальности.

– Что это? – ее голос был тихим, но в этой тишине звенела сталь. Она указала подрагивающим пальцем на один из рисунков. Это был набросок человеческой фигуры, но с непропорционально длинными, тонкими конечностями, без лица, лишь с двумя темными пятнами вместо глаз. Фигура, казалось, извивалась в какой-то мучительной агонии. Рядом были другие – искаженные профили, глаза, смотрящие из ниоткуда, абстрактные формы, напоминающие то ли хищные растения, то ли внутренние органы.

Стас молчал, глядя в пол. Он знал этот взгляд матери – взгляд, полный страха, отвращения и какого-то застарелого, глухого упрека.

– Я тебя спрашиваю, Станислав! – ее голос сорвался на крик. – Что это за мерзость ты рисуешь? Откуда это в твоей голове? Ты что, сатанист? Или просто с ума сходишь?

Она вскочила, схватила тетрадь и начала яростно листать страницы, выкрикивая комментарии к каждому рисунку:

– Вот! Что это за чудовище? А это? Это же просто кошмар! Нормальные дети рисуют цветочки, машинки, солнышко! А ты… ты только грязь и уродство видишь! В кого ты такой уродился? В отца своего, алкаша? Или в деда, который тоже со своими картинами до психушки докатился?

Каждое слово било Стаса, как плетью. Он привык к ее вечному недовольству, к ее запретам, но этот взрыв ярости, подпитываемый ее собственными страхами и разочарованиями, был особенно мучительным. Он чувствовал себя виноватым, грязным, ненормальным – именно таким, каким она его видела.

– Это просто… рисунки, – прошептал он, но его голос потонул в ее крике.

– Просто рисунки?! – Людмила швырнула тетрадь на пол. Листы разлетелись, покрывая старый линолеум тревожными, черными кляксами. – Да от них мороз по коже! Люди от тебя шарахаются, в школе тебя все ненавидят! А все из-за этого твоего… «творчества»! Я тебе запрещаю! Слышишь? Запрещаю рисовать эту гадость! Я все твои карандаши выкину, все альбомы сожгу! Будешь жить как нормальный человек, а не как… как этот…

Она задохнулась, не находя слов, ее лицо исказилось от гнева и отчаяния. Стас смотрел на разбросанные по полу листы – частицы его души, его единственного способа выразить то, что творилось у него внутри. И он понимал, что она действительно может это сделать. Уничтожить единственное, что у него было.