Что-то было не так.

Сначала она не могла понять, что именно. Все на месте: безупречная кожа, высокие скулы, пухлые губы, которые так любил целовать Петя, большие глаза цвета осеннего неба. Но… было что-то еще. Какое-то едва уловимое искажение, словно она смотрела на себя через чуть мутное стекло или в кривое зеркало из комнаты смеха. Линии ее лица казались… смазанными? Или, может, пропорции слегка нарушены? Правый глаз, возможно, был чуточку меньше левого, а уголок губ как-то неестественно опущен.

Оксана наклонилась ближе к зеркалу, вглядываясь в свое отражение с нарастающей паникой. Этого не может быть! Она провела рукой по щеке – кожа была гладкой, как всегда. Она улыбнулась – улыбка получилась какой-то кривой, натянутой.

– Да что за чертовщина?! – вырвалось у нее.

Она яростно потерла глаза, потом снова посмотрела в зеркало. Искажение никуда не делось. Оно было едва заметным, таким, что другой человек, возможно, и не обратил бы внимания. Но Оксана знала свое лицо до мельчайших деталей, она часами любовалась им, она строила на нем всю свою жизнь, всю свою уверенность. И теперь это лицо, ее лицо, смотрело на нее из зеркала с какой-то чужой, тревожной гримасой.

Ей вдруг стало холодно, несмотря на теплый халат. Тревога, до этого скребущаяся где-то на задворках, теперь вцепилась в нее ледяными когтями. Это было не похмелье. Это было что-то другое. Что-то неправильное. И оно начиналось с ее собственного отражения.

2.

Максим Гнездов сидел в своем пропахшем пылью редакционном подвале, пытаясь выжать из себя хоть пару абзацев про новый асфальт, который, по его ощущениям, уже успел покрыться трещинами, пока он сочинял о нем панегирик. В голове крутился вчерашний рисунок кота – кривой, зловещий, как плохой сон. Он даже залез в интернет, пытаясь найти что-то похожее – может, какая-то новая субкультура, тайные знаки, сатанисты-любители кошек? Но поиски ничего не дали. Только куча фотографий милых котиков и пара статей о египетских божествах.

Пал Палыч вызвал его «на ковер» – то есть в свой крошечный кабинет, заваленный старыми подшивками «Зареченского Вестника», которые, казалось, вот-вот обрушатся и похоронят его под собой.

– Гнездов, ты там уснул, что ли? – проворчал главный редактор, не отрываясь от разгадывания кроссворда. – Асфальт сам себя не похвалит. И да, тут еще одно принесли. Опять пропажа. Возьми, может, в «Происшествия» вставишь, если место останется после некрологов.

Пал Палыч протянул ему мятый листок бумаги. Максим взял его машинально, уже предчувствуя очередную слезливую историю о потерявшемся пуделе.

«Пропала собака, – гласил неровный, женский почерк, – кличка Жучка, дворняга, черная с белым пятном на груди, уши висячие. Очень добрая. Дети плачут. Пожалуйста, помогите найти!»

Стандартный набор. Максим уже собирался отложить листок, как вдруг его взгляд остановился на нижнем крае бумаги. Там, снова нацарапанный резкими, уверенными штрихами, был силуэт. Собачий силуэт. Но такой же неправильный, искаженный, как и вчерашний кот. Длинное, тощее тело, непропорционально тонкие, искривленные лапы, голова, вытянутая, как у волка из страшной сказки, и вместо глаз – снова две пустые, зияющие дыры. От рисунка веяло той же первобытной жутью, тем же ощущением чего-то неживого, но злобного.

У Максима неприятно засосало под ложечкой. Два случая – это уже не просто совпадение. Это какая-то… система? Или чья-то очень странная, больная шутка.

– Пал Палыч, а кто принес это объявление? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал как можно более буднично.

– Да бабка какая-то, – не отрываясь от кроссворда, буркнул редактор. – Вся в слезах. Говорит, Жучка для них как член семьи была. Знаешь, «собака – друг человека», и все такое. Пять букв, «божество древних славян, покровитель скота»?