Холодный Дом Владимир Романов

Бабушка сидела в кресле-качалке и курила трубку. Причмокивая, короткими вдохами она поглощала дым, на несколько секунд задерживала его в лёгких, затем медленно выпускала с десяток огромных колец. Бабушка была закутана в толстый плед, из-под которого виднелись лишь костлявые руки, испещрённые венами, и седая голова. В моменты, когда Бабушка не курила, её сухое, как пустыня, лицо было неподвижно, а глаза открывались лишь для того, чтобы наблюдать, как умирают, растворяясь в воздухе, кольца, сотканные из дыма. Прислонённое спинкой к стене кресло-качалка уже давно не могло качаться. Оно, пожалуй, было такое же старое, как и бабушка, и такое же монументально неподвижное. Бабушка почти вросла в это кресло, а кресло почти вросло в стену – и вместе они терпеливо ожидали конца времён, когда смогут спокойно разложиться на плесень и прах.

Ольга зашла в комнату как раз в тот момент, когда Бабушка выпустила очень большое кольцо дыма. Оно медленно поднималось вверх, пока не достигло подвесной люстры, где и было распорото на части хрустальными подвесками.

– Доброе утро, Бабушка, – Ольга подскочила к старушке и клюнула её в щёку.

– Доброго утра, – Бабушка, словно самый искусный чревовещатель, говорила не шевеля губами.

– Холодно, – поёжилась Ольга и подошла к градуснику. – Девять градусов! Всё холоднее и холоднее. Когда же починят отопление. Ох, проклятая старая развалина, – Ольга занесла ногу, чтобы пнуть стену, но передумала.

– Не ругайся на дом, – назидательно пробурчала Бабушка, – он не виноват, что в нём живут нерадивые люди.

Ольга, проигнорировав слова Бабушки, продолжала смотреть на градусник, будто от её взгляда упрямая полоска ртути могла приподняться.

– Так жить нельзя, – сетовала Ольга.

– Нельзя, но вот, живут, – раздался в ответ, как всегда, спокойный голос Бабушки. – Беспечность и безответственность – бич нашего Дома.

– Мы же замёрзнем вконец!

– Замёрзнем, – подтвердила Бабушка и шумно выпустила дым из плена своих лёгких.

Ольга отмахнулась от надвигающегося на неё кольца дыма.

– Такое хорошее было, – проскрипела Бабушка.

– Ну что за привычка дымить на других.

– Ничего, ничего. Дым от микробов спасает.

– Байки! Ни от чего он не спасает!

– Мне-то лучше знать, видишь сколько прожила-то уже без ваших микробов, а мне ведь уже… А сколько мне? – старушка открыла глаза и задумчиво уставилась в стену, словно искала заветное число, которое должно было бы обозначать её возраст.

Дверь со скрипом открылась и в комнату, потирая глаза, вошёл Иван Мусоргский, которого обычно называли Старший Иван, а то и просто – Старший, потому что был ещё и Иван Младший – старший сын Старшего Ивана.

– Какая же холодрыга! Спать в шапке приходится.

– Холод не мешает тебе разгуливать по дому в одних трусах, – раздался из-за его спины голос Анны Фёдоровны. – Сколько можно? Не один живёшь! Куда ты прёшь, что тебе у Бабушки понадобилось.

– Ой, замолчи ты, карга! С самого утра мне нервы начинаешь морочить. Температуру хочу посмотреть. Я ж не виноват, что во всём доме один градусник. Оля, здравствуй, Олечка, ты Саныча не видела?

– Спит он, – вместо Ольги ответила Анна Фёдоровна, грозно дирижирую половником, – после вашей попойки. Даже не думай будить. Нечем у него опохмелиться. Всё попрятала.

– Ведьма, – пробурчал себе под нос Старший Иван, а громче добавил. – Анна Фёдоровна, да мне по делу.

– Я тебе дам по делу! Пусть проспится. Совсем совесть потеряли. Он до кровати даже не добраться не смог. Алкоголики. Это надо столько пить. Хорошо я вышла его искать, а то замёрз бы насмерть у порога. Лучше бы отоплением занялись, а не пьянками. Тоже мне – мужики. Только зенки свои поганые и можете заливать, а на работы не способны. Тунеядцы, нахлебники, негодяи…

– Разошлась, разошлась, у тебя там горит что-то, – пробубнил Старший и закрыл дверь за убежавшей Анной Фёдоровной. – А ты, бабка, всё тут сидишь, – рассмеялся своей шутке Иван, затем подошёл к градуснику, погладил Ольгу по голове и спросил. – Что тут у нас, Оленька? Ну не так уж и плохо. Переживём! И не такое бывало. Это разве холод?! Вот у нас как-то помню было…

– Не называйте меня Оленькой, Ольга я, – сказала Ольга и мгновенно вынырнула из-под руки Ивана и, поправляя волосы, вышла из комнаты, чтобы не слушать очередную историю Старшего. Ольга поморщилась: с кухни доносился запах щей. Впрочем, как и всегда: кухня была пропитана этим запахом, как и Анна Фёдоровна, которая постоянно готовила щи, точнее – это единственное, что она готовила.

Кухня была общей и имела потрёпанный вид: ремонт давно не делался, а уборка по графику всеми производилась обычно кое-как. Только раз в год, перед Пасхой, общими усилиями вся грязь вымывалась и на несколько дней кухня преобразовывалась настолько, что однажды в пьяном бреду Старший Иван не мог узнать её и решил, что попал в чужой дом – и это чуть не свело его с ума; Старший после этого случае даже не пил целых два месяца: настолько его напугало несостоявшееся безумие.

Ольга незаметно пробралась на кухню и, пока Анна Фёдоровна копошилась у плиты, стянула из буфета пару вишнёвых пирожков, которые вчера испекла матушка. Так же незаметно Ольга выскользнула из кухни. Она поднялась на третий этаж, прошла по длинному коридору, приблизилась к зелёной двери, постучала, открыла её, не дождавшись ответа, и вошла в комнату Матвея. Во всём доме эта комната была самой чистой и аккуратной: Матвей ежедневно выметал пыль и сор, относился ко всем вещам бережно, всё всегда лежало на своих местах с геометрической маниакальностью. Ольга внимательно огляделась: порой ей казалось, что комната каждый раз меняется в размерах, но ей ни разу не удалось установить это точно.

Матвей, как обычно, сгорбившись сидел за столом и что-то писал. Он даже не обратил внимания, что комната обрела ещё одного человека. И только, когда Ольга дотронулась до его плеча, он вздрогнул, будто от неожиданного пробуждения, оторвался от работы, поправил съехавшие очки и сотворил на своём лице блаженную, потустороннюю улыбку:

– Ольга.

Ольга протянула Матвею пирожок.

– Опять стянула? – спросил он

– Не стянула, а заранее взяла то, что мне бы потом всё равно дали.

– А мне – нет: твоя мама не очень-то меня жалует.

– Ну, когда бы его дали мне, он бы стал моим и я могла бы им распорядиться так, как мне хотелось бы. Я просто всё это сделала заранее.

– Любишь ты софистику и сослагательное наклонение.

– Как и все мы. Софистика – наши пирожки.

– Только без начинки: пустые и пресные.

– Если бы они были пресные, разве мы бы их любили?

– Верно, не любили бы. Тогда получается, что пустые, но очень сладкие, до того сладкие, что зубы болят. Куча рафинированного сахара. Больше, чем муки. Есть такие пирожки – одна сплошная мука удовольствия. Нет, наверно, такие пирожки тоже не пришлись бы нам по вкусу.

– Но кому-нибудь пришлись бы.

– Кому-нибудь. Особенно, если не есть их самому, а кормить ими других.

– Хорошо, что у нас сейчас пирожки с начинкой и в меру сладкие. Они всё-таки лучше.

Ребята соприкоснулись пирожками и синхронно откусили от них по кусочку.

Ольга бесцеремонно взяла рукопись со стола и хотела полистать её, но Матвей сразу же отобрал:

– Сколько раз просил, не трогать незаконченные вещи.

– Трудно удержаться, потому что законченных вещей у тебя не особо много. Как продвигается?

– Медленно, постоянно заходит одна девчонка и отвлекает меня от работы.

– Ха-ха. Если бы я не заходила, ты бы с голода помер. Возможно, что и духовного.

– Ты себя переоцениваешь.

– Или ты меня недооцениваешь. «История одного дома». Наконец-то придумал название?

– Не совсем, это пока рабочая версия.

– Весьма скучная.

– Весьма скучная это – ты.

Ольга подошла к кровати и улеглась на неё.

– Только не вытирай руки о пододеяльник, как в прошлый раз, – спохватился Матвей, укладывая потревоженные листы рукописи обратно в аккуратную стопочку.

– Да случайно же вышло, не бухти, я же уже извинилась.

Матвей встал из-за стола, подошёл к кровати, лёг рядом с Ольгой и откусил ещё раз пирожок:

– Хорошо, что твоя мама не кладёт много сахара и остаётся эта прекрасная вишнёвая кислинка.

– Только она сахар не докладывает не из-за вкусовых предпочтений, а из экономии. Впрочем, это – неважно: выходит у неё действительно потрясно.

– Знаешь, а мне кажется, что всё-таки – важно. Очень важно. Может быть не для пирожков и не для нас, вкушающих их, но это важно для человека, который их готовил, хоть он сам этого может и не осознавать.

– В глобальном смысле, думаю, ты прав. Но когда дело касается пирожков, главное, чтобы они выходили вкусными.

– Что может быть глобальнее пирожков? То есть, конечно, многое. Но не нужно ли всё воспринимать глобально каждую мелочь, не вынося ничего за скобки. Порой мне кажется, что нужно всё воспринимать через глобальность. Не идти ни на какие компромиссы, – Матвей задумался на несколько минут, затем продолжил развивать свою мысль. – Хотя и для нас, вкушающих пирожки, это тоже должно быть важно. Отставим пирожки, представь кофе, две чашки кофе. Одна приготовлена из семян, собранных с любовью, а вторая – из семян, собранных рабским детским трудом. Вкус – один и тот же. А вот послевкусие, если узнать правду, будет разным. Послевкусие обнаружения истины.