Матвей встал, подошёл к столу, положил недоеденный пирожок на исчерченный лист бумаги, вытер руки о тряпку и что-то записал.

– Я испортила для тебя вкус пирожка? – спросила Ольга, когда Матвей закончил писать.

– Только послевкусие, – Матвей снова лёг рядом с Ольгой. – Пирожки всё такие же чертовски вкусные.

– Чертовски. Даже как-то обидно.

Матвей улыбнулся:

– Мы как будто в абсурдном романе. Если бы нас услышали со стороны, подумали бы, что мы в бреду.

– Какая разница, как это выглядит со стороны, если мы друг друга понимаем. Мы просто побеждаем абсурд нашей жизни абсурдом наших мыслей.

– Да, только абсурд может одолеть абсурд. Хорошо, когда есть кто-то, кто понимает твои безумные мысли. И поэтому я хотел бы поделиться с тобой ещё одной: я больше никогда не буду спать.

– Что? Почему? Неужели боишься замёрзнуть во сне? Тебе это не грозит. По крайней мере первому: у тебя теплее, чем у других. Извини, так что за новая прихоть тебе пришла в голову?

– Когда я спал в последний раз, мне приснился взрыв, уничтоживший целый Дом в мгновение ока. Люди становились прахом, и от них оставались только тени, кричащие тени. Ох, ты бы слышала, как оглушительно вопили бездвижные тени. И я видел старуху, которая шла в этот Дом к своим родным. Она несла гостинцы в большой плетёной корзине. Но поднявшись на холм, она увидела лишь огромный столп огня, который её ослепил. Последнее, что она видела в жизни – смерть всех, кого она когда-либо любила. И в её ушах навсегда застыл вопль теней, вопль, который свёл её с ума. А корзина выпала из её рук. И рассыпались все гостинцы, которые уже никому не нужны. Теперь я боюсь, что если я ещё хоть раз засну, то вновь услышу этот вопль и тоже сойду с ума, как та старуха: этот взрыв уничтожил и всё, что я любил, хотя я никогда раньше не видел этого Дома и никого в нём не знал: он погиб ещё до моего рождения. Но при этом он продолжает погибать каждый день, каждую секунду. Он застыл во времени, как памятник человеческой жестокости, человечьей анти-любви. В этом взрыве я видел лик дьявола, пламя абсолютного непогрешимого зла. Понимаешь?

По лицу Матвея текли крупные слёзы. Ольга вытерла их своей маленькой ладошкой.

– Понимаю. Не плачь: слёзы станут льдом и порежут твои щёки.

Они прижались друг к другу: мёрзнуть вдвоём было всё-таки теплее. Так, в объятиях Матвея, Ольга и заснула. Проснулась она в тепле, укрытая двумя толстыми пуховыми одеялами. Выбираться из этого укрытия не хотелось. Матвей уже сидел за столом и писал. «Как обычно, – подумалось Ольге, – Сколько листов и чернил он расходует за день? Всё пишет и пишет. Но никак не напишет. Бесконечная история».

– Откуда ты достал эти одеяла?

Матвей вздрогнул:

– Ты меня когда-нибудь до инфаркта доведёшь. Нашёл в шкафу. Не знаю откуда они. По виду очень старые, может, ещё Дедушке принадлежали. Возьми одно себе, а можешь и оба. Мне всё равно не понадобятся.

– Спасибо. Одно возьму. Другое тебе и самому может пригодиться: просто укрыться. Как же не хочется выбираться. Вот так бы и пролежать в тепле и уюте до самой смерти.

Ольга высунула из-под одеял ногу и тут же спрятала её. Она проделала это ещё несколько раз, затем собрала волю в кулак и бросилась в объятия холода, скинув с себя разом оба одеяла. Ольга встала с кровати и подошла к окну. Коснулась батареи, скрывающейся под подоконником: батареи, как и всегда, ответили звенящей холодностью.

– Странно, такие же холодные, как везде, но здесь будто бы теплее, чем в других комнатах.

– Не могу представить, что же тогда творится в других комнатах, – поёжился Матвей. Он уже давно не покидал своей комнаты.