Ольга прислонилась лбом к холодному стеклу:

– Как думаешь, что там снаружи?

– Ты же видишь, что там снаружи.

– Вижу. Но не знаю, что там: какой воздух, какая температура, как дует ветер, как печёт солнце – вся та прелесть, о которой мы только читали. Не может же это всё быть выдумкой? Наверное, там жутко тепло. Матвей, давай сбежим, а? Куда-нибудь подальше… или хотя бы просто за порог.

– Для того, чтобы сбежать, нужно хотя бы знать, где находится выход. Впрочем, моё место всё равно здесь.

– Я бы тоже хотела знать, где моё место… Но оно явно не здесь. Ах, как мне тесно. Матвей, я не помещаюсь в этом доме. Думаешь, я глупости говорю? Сама знаю, как это звучит. Но как же давят эти прогнившие стены. Здесь всё пытается меня раздавить. У тебя нет такого освещения? Освещения? Ощущения. Наверное, у меня дикая клаустрофобия. Мне нельзя долго в замкнутом пространстве. А я в нём всю жизнь! И очень холодно. Я не люблю холода, у меня от холода сыпь, вот смотри… Остаётся только ходить и заламывать руки. Что значит «заламывать руки»? Странное выражение. Столько раз попадалось в книгах, но никогда его не понимала. Как это заламывать руки? Для чего? Почему? Не понимаю. Она ходила по комнате и заламывала руки. Всегда возникает жуткая картинка, когда воображаю, как это.

Ольга готова была расплакаться. Матвей растерянно смотрел на друга: он первый раз видел её в таком состоянии и не знал, что сделать. Положить руку на плечо и сказать, что всё будет хорошо? Или дать ей по шее и сказать, чтобы перестала ныть, чтобы собралась? Обнять, успокоить? Пока Матвей обдумывал своё потенциальное действие, с кухни раздались крики. Ребята переглянулись.

– Ни дня без ругани, – грустно сказала Ольга. – Пойду узнаю, что там. Потом принесу тебе что-нибудь пообедать и заберу одеяло. И прости за это… я немного устала и давно не могу выспаться. А я без сна прожить не могу.

Ругалась Раиса Чайковская, мать Ольги. Скандал разразился из-за тех самых пирожков с вишнёвой начинкой. Раиса обвиняла всех и вся в воровстве, причитала, мол, ничего нельзя без присмотра оставить, истово хаяла каждого попавшегося и пыталась найти виновника, говорила, что даже домовой берёт только то, что ему оставляют, а люди, здесь живущие, – настоящие свиньи. Сашка стояла, скрестив руки на груди, смотрела своим обычным брезгливым взглядом и периодически спокойным тоном выдавала разные саркастические колкости, чем ещё больше распаляла Раису. Когда Ольга зашла на кухню и призналась, что она взяла пирожки, мать взглянула на неё так, будто дочь совершила самое великое сверхисторическое предательство. Теперь Раиса выглядела глупо в своей ругани на соседей и от этого распалялась ещё больше.

– Восемнадцать пирожков! Ты что, совсем оголодала? Тебя дома не кормят? Молчать, когда мать говорит! Не перебивай! Опять носила еду этому негодному мальчишке?!

– Это мой-то сын негодный? – удалось вставить слово матери Матвея, Александре Михайловне, которую обычно все звали просто Сашка.

Но Раисе уже не была интересна Сашка, она хотела отомстить дочери, обрёкшей её на позор.

– Я, значит, вчера весь вечер пекла, старалась, а они за раз всё умяли. Подумать только, восемнадцать. Выпорю, ей Богу, выпорю, мочи больше нет. Егоза-то какая. Наказана будешь. Целый день на хлебе и воде. Да что день, неделю! На месяц тебя в комнате запру, негодница.

– Мама, я только два взяла, только два, – сумела произнести Ольга, когда мать переводила дыхание для нового захода своих излияний.

Повисла тишина: все присутствующие на кухне задумались. Ольга гадала, кто же взял остальные пирожки. Раиса сразу поверила дочери, потому что иначе ей не было смысла изначально себя выдавать, чтобы теперь врать. А Сашка подумала, что всё же Ольга изначально верно призналась, но испугалась материнского гнева и пытается теперь пойти на попятную. Анна Фёдоровна же, всё это время молчавшая, вообще запуталась и не думала ни о чём, чтобы занять свои руки и сделать видимость неучастия в конфликте, она подошла помешать щи, которые были уже давно готовы и в помешивании совсем не нуждались.