Вечером пью «кровавую Мэри», в обществе Алана в «Магии». Кафе заполнено наполовину. За ближайшим столиком сидит молодая мамаша с дочкой лет восьми. Девочка уплетает картошку фри. Следующий столик заняли горбоносая девица с длинными распущенными волосами и рыжий парень со сломанными борцовскими ушами. Они пьют апельсиновый сок и болтают по-английски. Судя по акценту, девица местная. Чаще всего звучат слова mountains и traditional.

Прямо над моей головой вращается зеркальный дискотечный шар, блики от него медленно плывут по стенам. С тех пор, как я была здесь последний раз, на стенах появились зеркала и новые трещины. Вокруг автографа Эмира Кустурицы на одной из стен сделали рамку. Снизу прицепили поясняющую табличку.

На моем лице тонна румян, губы накрашены алой помадой – отчаянные попытки замаскировать полуобморочную бледность. Синяя рубашка Алана заправлена в джинсы. Он пьет минералку. Вернее, просто смотрит, как тают льдинки в стакане.

– Тебе нравится в Москве? – спрашивает он.

– Вполне.

– Новые друзья появились?

– Хватает старых.

– Стелла?

– Почему сразу Стелла? Есть другие. Еще раньше уехали.

– Куда-нибудь ходила?

– Ты о чем?

– Концерты, спектакли…

– Была на Franz Ferdinand.

– Мне они никогда не нравились.

Он вертит стакан на столе.

– Как насчет тебя? – спрашиваю я. – Как там твое министерство?

– Вполне, – усмехается Алан.

– Это хорошо. Напомни, чем вы там занимаетесь.

– Государственным имуществом.

– Вот как. И сколько получаешь?

– Я работаю на перспективу.

– То есть ждешь должности, на которой будут откаты?

– Как грубо, Зарина.

Официантка в черном фартуке приносит счет мамаше с девочкой.

– Сколько лет этой женщине? – спрашиваю я тихо.

– Она может тебя услышать, – говорит Алан.

– И что? – говорю громче. – Я испорчу с ней отношения?

– Зарина. – Он подается вперед. – Не привлекай к себе внимания.

– Это твой новый девиз? Так же, как «работать на перспективу»?

– Это совет.

– Ах, ну спасибо.

Я отпиваю «кровавую Мэри». Мы оба смотрим на женщину с девочкой. Они нас не замечают.

– Так сколько, по-твоему? – снова спрашиваю я. – Тридцать четыре, тридцать пять?

– Двадцать восемь, не больше, – говорит Алан и отворачивается.

– Двадцать восемь! – почти выкрикиваю я. – Да у нее дочка третьеклашка! Во сколько же она родила?!

Алан прикрывает рот ладонью:

– Во сколько положено, во столько и родила.

Мне становится холодно, руки покрываются гусиной кожей.

– Ты хлещешь водку в жару и умудряешься замерзнуть, – замечает Алан.

– Это не водка.

– Этот коктейль содержит водку.

– А еще томатный сок и специи.

– И это круто меняет дело?

– Тебе что-то не нравится?

Алан не отвечает. Парень со сломанными ушами спрашивает у своей спутницы, свободна ли она завтра. Она улыбается, смотрит в сторону, потом кивает.

Я снова присасываюсь к соломинке, опустошаю стакан и говорю:

– Попроси счет.

Мама спрашивает:

– Что нового у Люси?

– С Давидом рассталась, – отвечаю я.

– Почему?

Пожимаю плечами. Не пересказывать же все как есть. Мама задумывается на несколько секунд, потом говорит:

– Наверное, его родители приложили руку. Она ведь не осе… – Она осекается и отводит взгляд.

Мне стыдно за то, что я тоже допускаю такую мысль.

Я уже видела этот сон в Москве. Теперь он вернулся.

Я стою перед зеркалом и снимаю макияж ватным диском. Вдруг на щеке остается полоса, сквозь которую видно стену за моей спиной. Я тру рядом, и полоса расширяется. Провожу диском по губам, и те исчезают. Потом исчезают нос, брови, подбородок… Вскоре от лица остается пустое место, которое обрамляют волосы. У меня нет даже глаз, и я не знаю, чем вижу.