Умывшись, наш артист так же стремительно вернулся в свою комнату и долго неподвижно сидел, погруженный в себя. Потом он играл на морин хууре с новыми струнами. Как вы уже догадались, они были серовато-серебристые: одна – из хвоста ретивого Сайбара, а вторая – из хвоста нежной кобылицы, вылизывающей полуторанедельного жеребенка от Сайбара. Потом Мунхэбаяр взял скрипку и несколько раз сыграл просветленно-печальный полонез Огинского, изливая свою тоску по родным кочевьям, по родной Баргузинской долине. Он искал себя много лет и однажды понял, что нашел тоску по Онтохоною. А себя не нашел. Именно тогда он разучил этот полонез. Тогда он еще не очень знал историю музыки и решил было, что полонез этот посвящен Агинскому краю. Ну да небольшая ошибка! Он давно не играл эту мелодию. Что же с ним? Опять явилась тоска? Мунхэбаяр кинулся на кухню и под тряпицей нашел чашку с творогом, коммерческий хлеб, чашку остывшего зеленого чая с желтой сливочной пенкой. Это все оставила ему хозяйка тетя Валя, у которой молодой квартирант был единственной отрадой.

Деревенскую снедь ему привозили, передавали с кем-нибудь онтохонойцы. Как они звали его погостить! А он ни разу не побывал в родном месте. С того памятного дня Сурхарбана, когда Зоригто провалился с заездом на Соколе, не поднял своего лука, а сам он, Мунхэбаяр, спел не то, что хотелось бы услышать соплеменникам, он сильно изменился. Уверенность в себе, внушенная восхищением онтохонойцев и звучанием собственного приятного тембра, прошла как не бывало. Он сделался недоволен собой, следовал всему, что говорила ему абгай, с покорностью олененка. Он изучал науки у ламы, укрывшегося от преследования в хозяйстве Банзара Дашиева, и брал уроки вокала у настоящего итальянца Бернардо Ризоччи, когда-то привезенного в Верхнеудинск знаменитым богатеем Митрофаном Курбатовым, итальянца-старика, слышавшего, по его словам, самого Паскуале Амато в театре Ла Скала. «А Шаляпина, Шаляпина вы слышали?» – спрашивал его Мунхэбаяр. «О-о, слышал, слышал, это великий певец!» Значит, отец про Шаляпина правду сказал. Итальянец говорил по-русски с одним акцентом, Мунхэбаяр с другим, и они почти не понимали друг друга. Но абгай велела учиться именно у него, и ничего не оставалось делать.

Мунхэбаяр устроился работать к Дашиеву ночным сторожем и уборщиком конюшен и был очень-очень доволен своей участью. Он слышал вечернее и утреннее ржание и всхрапы породистых лошадей, он играл им на морин хууре, он вдыхал запахи, знакомые ему с рождения. Это ничего, что он не имеет известности Шаляпина! Может быть, она ждет его не за горами, а в следующей жизни. Куда же торопиться? Онтохонойцы, бывая изредка в своем столичном городе, с важностью говорили, вернувшись, своим: «Наш Мунхэбаяр большой человек! Он ходит за лошадьми в таком отличном хозяйстве! Он ищет себя, и, верно, в следующей жизни прославит нашу Бурят-Монголию!»

Мунхэбаяр отправлял домой гостинцы – отрезы тканей, плиточный чай, сахар, а иной раз и смешные детские игрушки. Модоновы множились и росли в Онтохоное как грибы после дождя, а у четы Ринчиновых, отца Ринчина и мачехи Долгеон, родились дочери.

И теперь большой артист малой сцены едва перекусил, выхлебал холодный чай большими глотками, подпер дверь посошком и бросился бежать в хозяйство Дашиева с такой резвостью, словно на его голове сидела и стучала по ней кулачками мышка. Та самая мышка, что разбудила его утром. Мунхэбаяра можно было принять за физкультурника на тренировке: на нем была модная спортивная рубашка со шнуровкой на груди, в красно-белую крупную полоску, сатиновые штаны на резинках, называемые в народе шкерами, дырчатые сандалии. И точно: он увидел, как ему навстречу бежит слаженная физкультурная группа из парней и девушек. Они прокричали дружно: «Беги с нами!» – и исчезли за поворотом. Так, может быть, в лице Мунхэбаяра Ринчинова пропадает не солист оперы, а чемпион мира по бегу? Как знать!