Овцы у Модоновых оказались настоящие цигайские, в отаре было найдено множество ягнят от полутора месяцев от роду, их можно отгонять, а маток доить. Да вот обнаружилось, что пес-овчар подпускает близко к отаре одну Аюрзану, потому что она одна общалась с его хозяевами. Доить овечек выпало ей. И она это делала с удовольствием, ведь половина выдоенного уносила она к Модоновым, и молоко пил Тумэн, в которого она влюбилась. От восьми маток, с которыми ей удавалось справляться в одиночку, в сутки выходило около девяти-десяти литров молока, в общем суулга – ведро. А коза давала за сутки чуть больше трех шин – трех литров.

Ринчин, которому не терпелось доказать всем, что он настоящий мужчина, и взять Долгеон в жены, в тот же день, когда хубушка проводил Очира к своим и очень грустил, не желая чем-либо заняться, уговорил сына показать ему место водопоя изюбрей. Хара, почуявший к себе самое ласковое обращение, дал Долгеон оседлать себя при помощи неопытного хубушки. Потом Хара послушно лег, будто воспитанный пес. Что делать, война, когда коней забирали в войска, и чем дальше, тем больше, научила их хозяев заботиться о конском навыке скрытности. Хара лег, Ринчин, хмурясь, забрался в седло, сжал бока жеребца короткими обрубками с привязанными к ним подобиями ичигов. Хара встал, хубушка забрался спереди отца. Они оба были такие исхудавшие и легкие, что Хара, откормившийся к августу на степном разнотравье, унес их в тайгу без труда.

В серых сумерках наступавшего утра следующего дня Ринчин отправился на охоту, посадив впереди седла Долгеон. Он был сосредоточен и не проронил ни слова. Конь сам шел по вчерашнему пути без понуждения, запомнив его. Было очень тихо. Ринчин отмечал, что молодая женщина расположена к нему, как и прежде, а сам думал о том, что в видимости появились мужчины, перед которыми он проигрывает. А до этого все так ценили его, вооруженного и уверенного в себе стрелка и защитника! Забыв о казачьем товариществе, он не очень-то желал Модоновым остаться живыми и здоровыми и в мыслях был по-особенному жесток.

Неподалеку от звериной тропы к водопою Ринчин ссадил Долгеон. Вчера вдвоем с хубушкой они заметили, что на водопой приходят и медведи – на стволах деревьев и на большом камне у бьющего из горы ключа были видны процарапы их когтей. Но сейчас всадник вовсе не думал о том, чтобы оберегать Долгеон. Превратившись в сгусток внимания и мускулов, он устремился вперед, вслушиваясь в тишину и держа револьвер на изготовку. Это не охотничье ружье, которое можно зарядить жаканом. Из револьвера имеет смысл стрелять в глаз или в ухо животного.

Долгеон осталась ждать у толстой сосны. Дерево очень понравилось ей своею первозданной, все претерпевшей мощью, и она с любопытством оглядела его. Оглядела и замерла. Ствол был украшен свежими следами медвежьих когтей, а неподалеку обнаружились свежие катышки медвежьего помета. «Спи, Миша, спи, – зашептала Долгеон невидимому зверю, – спи, еще холодно, темновато для твоих глазок. Ты самый сильный, ходишь не таясь. Зачем тебе это промозглое утро? Спи, Миша, спи». И вздрогнула, услышав, как два револьверных выстрела один за другим прокатились по тайге и, вспугнув таежную дрему, эхом отскочили от скал.

На тропе, торопя коня, показался возбужденный Ринчин.

– Готово, – крикнул он Долгеон. – Два выстрела, два изюбря. В ухо каждому насквозь. Иди смотри! Нет, садись смотри!

Он подогнал Хара к скальному камню, Долгеон поднялась на него и села впереди, и тут Ринчин, осмелев, сказал ей:

– Ну вот, заголяйся, теперь настал мой час!