Воцарилось продолжительное молчание, вызванное неожиданностью услышанного. Наконец Аюрзана смогла сказать свои слова.

– Я прошу прощения у Долгеон, – начала она. – Какой-то хорхой, безмозглый червяк, заполз мне, беззубой старухе, в рот и заставил сказать то, что я не хотела. Чтобы Долгеон не сердилась, я подарю ей этот отрез далембы на новый дэгэл, который подарила бы ей, когда она вышла бы за моего сына.

Аюрзана не могла сказать, что на самом деле этот отрез ткани хотел когда-то подарить Долгеон ее пропавший без вести жених и отдал ей, его матери, на недолгое хранение. Ей не хотелось, чтобы сейчас молодая женщина вспоминала о своем былом несчастье. Иначе какое же это перед ней извинение? Какое?

Летник теперь решили громко называть улусом, чтобы оно так вскорости и стало, и начали строить там еще одну деревянную юрту и всерьез готовиться к зиме. Изменилось немногое. Стеснительная Долгеон не выказывала своих чувств к Ринчину и на людях избегала его, и он был отдален и сдержан, хотя и забыл будто про свое увечье и твердил: «Какой же я мужчина, если до сих пор не раздобыл себе коня? Вот на коне я буду ого-го! – И добавлял в шутку: – Или иго-го». Стали заготавливать бревна на вторую юрту, из жердей подростки смастерили загон для будущих овец и коров. Откуда возьмутся животные, никто не думал. Улигершин Очир привязал мышление своих новых друзей к сказочному, фантастическому началу, поэтому скот мог спуститься на крыльях прямо с неба. «Правда, придется потом эти крылышки срезать», – будто всерьез размышляла Аюрзана за вечерними чаепитиями, и уже кому-то снился сон со всем этим делом обретения небесных животных и отрезания их необыкновенно широких крыльев.

Женщины тихонечко выспрашивали у Долгеон: «Ну когда же будет конь у Ринчина? Он тебе говорил?» А она тихонечко отвечала: «Я сама не понимаю ничего. Он курит себе трубку и утверждает, что конь сам найдет его. Мне кажется, это влияние сказок убгэн эсэгэ». Очира зауважали еще больше, когда Нима с его помощью изготовил несколько стрел, нарезав для их наконечников легкую кость зайца, и добыл первых лесных голубей, раскормленных и наваристых.

Прежде ничем не выделявшийся среди подростков, разве большей нескладностью и неспокойностью, Нима приобрел теперь уважение и известность и совершенно переменился. Он мгновенно преобразился в юношу, в молодого мужчину. На его широком скуластом лице со щелочками едва заметных глаз теперь читались сосредоточенность и важность. Его имя теперь произносилось много чаще, чем имя Мунхэбаяра, и тот заметил эту перемену и незаметно для других вздыхал, еще не зная, что ревность к славе – это черта больших артистов. Вскоре получилось так, что в скитаниях по тайге Нима перестал находить время для изготовления стрел, и именно Мунхэбаяру досталось заниматься этим, получая советы улигершина. «Мое ли это дело? – спрашивал себя Мунхэбаяр. – Надо скорее подаваться на учебу в город». Он видел себя знаменитым и богатым, каким был в рассказах отца Федор Шаляпин.

Однажды Нима прибежал к костру раскрасневшимся и возбужденным. Это было днем, и близ костра Ринчин, Очир и Мунхэбаяр занимались изготовлением стрел. Нима бежал и кричал:

– Я забрался на кедр, чтобы проверить спелость шишек, на самую вершину забрался я! И увидел, как далеко в степи пылит отара. В сопровождении двух чабанов об одном навьюченном коне. И они движутся в нашем направлении. Если они не потеряют направления, то завтра после ночевки будут совсем близко.

Ринчин услышал эти слова, прикатился на своей тележке к костру и поманил рукой Ниму.