— Слезь с меня, — требую, а он ключом над моим лицом размахивает.

— Сдаешься?

— Никогда! — отпихиваю его и резко даю новую пощечину, делая себе очень больно.

— Помнишь, я говорил, что будет, если ты еще раз меня ударишь? — и я, уже не думая, бью его снова. Хочу спровоцировать его, хочу, чтобы нега, которая растекается внутри живота, прошла, чтобы я перестала думать о том, как это — чувствовать столь большое в себе.

— Ну давай! Давай! Ответь мне! — даю новую оплеуху, замечая, как расползается по его щеке пятно. —Покажи, какое ты дерьмо, ударь меня! Хватит полудурка играть, ты же такое же животное как твой папаша!

— Рот закрой! — блокирует он один удар, второй, толкает меня, но я тут же вскакиваю. Мне мало, меня уже трясет не на шутку! Я больше здесь и минуты не останусь.

Я не хочу его хотеть! Не так! Не его!

— Не закрою! Или тебе правду слышать не хочется? Не хочется знать, как твой папаша избивал твою мать! Поэтому она сбежала!

— Я же сказал, закрой рот! Она нас бросила! — он толкает меня к стене и горло пальцами сжимает, но я царапаю его руку и в лицо смеюсь.

— Любая бы бросила ублюдка, который вешает ее к потолку и плеткой избивает! Ну скажи, ты такой же извращенец?

— Аня, сука, я же предупредил! Нахуй ты сейчас врешь, чего добиваешься?

— Правду хочу донести до тебя, чтобы ты знал, каким уродом был твой отец и что ради такого не стоит совершать преступления! — он сильнее горло мое сжимает, воздух перекрывает, а я даже не двигаюсь уже, чувствуя, как проваливаюсь в омут его мерцающего взгляда, ощущая, как огненные плети желания бьют по телу. И он это видит и злится точно так же, как и я!

— Больная! — отталкивает меня с ревом.

— Ублюдок! — кричу, чувствуя, как от ярости и готовности его убить все внутри холодеет. — Отпусти меня, не будь идиотом! Мой отец убьет тебя, и никакие деньги не помогут тебе скрыться потом.

— Ну, конечно, твой папа — карающий хуй этой страны. Ты, наверное, думаешь, он герой, раз убил моего злобного папашу.

— Да, именно так! Он самый лучший в отличие от твоего садиста, — он резко приближается. Замахивается, и я торжествующе кричу.

— Ну же! Ударь меня! Бей! Только трусливые ублюдки бьют женщин.

— Такие как твой папаша? — смеется он, сжимая кулак, который так и не коснулся моей щеки, зато вбился в пол рядом.

— Мой отец никогда…

— Ну конечно, святой Самсонов. Тебя считают настолько ничтожным членом семьи, что даже не рассказали историю великой любви Самсоновых? Моя-то мать хотя бы сбежала, а твоя живет с человеком, который избивал ее и насиловал.

— Вранье! — ору как ошалелая, подкрепляя крик очередной пощечиной. Это не может быть правдой. — Наглая ложь! Думаешь, я тебе поверю!? Такому червю как ты? Никогда!

Бью снова и снова, а он только смеется. От ударов уклоняется, на кровать падает, и я на него. Вцепляюсь в его лицо ногтями, готовая в кровь расцарапать его лживую морду. Зачем. Зачем он это сказал?!

Он вдруг берет меня за одну руку, за другую, резко разворачиваясь, и я оказываюсь под ним, плотно прижатая к кровати.

Мы часто и шумно дышим, смотря друг на друга, не отрывая тяжелого взгляда. Я ненавижу его за ложь и мелочность, я терпеть его не могу, и должна снова ударить, сопротивляться тому, что его член уже по мне елозит, вторая рука по бедру вверх ползет. Сопротивляйся, Аня. Сейчас, сейчас же!

Он должен сказать, что соврал, а он молчит и на меня смотрит, губы, глаза. Одна его рука запястья мои держит, но я даже не вырываюсь. Почему я не вырываюсь. Почему тащусь от его терпкого запаха, почему смотрю, как вздымается мускулистая грудь над моей.