Все ее сохранившиеся детские воспоминания – постоянные желания есть и спать.

Но чувство голода было все же сильнее, поскольку не отпускало даже во сне.

Есть и спать, есть и спать…

Убегать в сон, проваливаясь туда от тяжелой и нудной работы, от щемящего голода, от ожиданий лучшей жизни, про которую говорили уполномоченные на митингах, и которая виделась вечным и сытым сном.

Во сне не приходили добрые волшебники и сказочные принцы – им просто было неоткуда взяться – они пока жили недоступной для нее жизнью на библиотечных полках.

Читать книги можно было только школьникам старших классов, да и у тех не было на это ни сил, ни времени.

Во сне не грезилось даже изобилия вкусной еды, потому что она, как и большинство детей, была не знакома с такими почти сказочными словами – изобилие и вкуснота.

Знали дети, конечно, что существуют на свете конфеты, печенье, ситро и белый хлеб, но не знали их вкуса.

Самое вкусное – это весенняя трава, появляющаяся на весенних проталинах, и осенняя картошка, поедаемая в огромных количествах в это время года.

Особенно, картошка мятая – в «мундире»36 из таза, в который маменька иногда добавляла молочную сыворотку.

Хоть в семье и была своя коровка – молоко и все продукты из него сдавали государству.

Существовал жесткий план на сдачу творога и масла и его выполняли безоговорочно.

Оставалась сыворотка и капелюшечка утаенного от властей молочка, которое давали деткам только по очень большим праздникам или во время тяжелой болезни.

Но ей молочка не перепадало никогда – она о своих болезнях почему-то не помнила. И о праздниках – тоже, обязательно бы вспомнила из-за молока.

Весна и осень остались навсегда любимыми временами года от детского ощущения наступающего иногда на короткое время чувства сытости.

Весной появлялась трава и рахитичная пузатая «мелочь» в одних рубашках, без обуви и без штанов подавалась в тайгу.

Ели первые росточки, робко, по-детски наивно, появляющиеся на проталинах. Интуитивно, как дикие зверьки, не трогали ядовитое – не было ни одного случая даже небольшого отравления.

Растущий организм от травки ликовал, добирая по частичкам недополученные силы, утраченные во времена длинной и скудной на пропитание зимы.

…Молоко, масло, мясо помнилось только по теплым и недоступным запахам, видимо ели это только в тех местах, где должна была быть та самая лучшая жизнь, о которой говорили на митингах.

Почти все продукты, получаемые от скудного хозяйства, сдавали Государству в обязательном порядке, из-за чего Государство представлялось чудовищем, постоянно жрущим всякие вкусности, и от этого становящимся еще громаднее, страшнее и голоднее. Оно заставляло своих подданных есть все меньше, а работать, взрослея, все больше.

И еще Государство заставляло убегать семью все дальше и дальше в тайгу из – за страхов отца перейти в разряд врагов народа.

Ее отец служил счетоводом в прииске, никогда не высовывался, речей не произносил. Запомнился он постоянно шуршащим газетой, и от этого казавшимся каким-то неземным, загадочным и непонятным.

Не отцом вовсе, а каким – то чужим дядькой, похожим на лектора из общества «Знание».

Она не помнила ни одного случая, чтобы отец когда-нибудь говорил ей ласковые слова, гладил по голове, жалел.

Сам он в домашних делах участия не принимал, а в свободные от службы и чтения газет время пропивал последнее, бил свою рано постаревшую от постоянных родов и каторжной работы жену.

Под горячую руку «дубасил» почем зря и чем не попадя ребятишек, независимо от их возраста и пола.

От побоев пьяного отца спасались зимой у соседей, летом – в тайге или на реке, а во время наводнения, когда поселок уходил под воду, – на крыше сарая.