Хлеб для черных голубей Яков Сычиков

Яркий солнечный день, листва на деревьях затмевает собой солнце и кажется чёрной. Так мне видится из автобусного окна. Одно дерево сменяется другим и также вспыхивает чёрным, будто один пылающий цветок движется со мною вместе, подожжённый солнцем, метящим в меня. Купил на рынке подержанный телефон, и вроде бы он даже работает.

***

На стуле висели мои удручённые штаны, с отвисшими задом и коленками. Балкон был распахнут, и от лампочки падали с потолка тонкие лучики света. Так казалось мне, когда я прищуривал глаза и сквозь ресницы наблюдал этот незатейливый феномен, − лёжа на диване и расчёсывая когтистый лапой мохнатую грудь.

***

Залез в компьютер на работе, проверил историю браузера. Оказалось, что тот, кто работал вчера допоздна, посещал порносайты и смотрел скрытую камеру в женском сортире. В основном эта тема его волновала больше всего. Ну, Юрка, сукин сын! Пивко здесь попивал и подглядывал за девочками, гад такой!

***

Ходил в поликлинику совершенно напрасно, если не считать того, что нахамил женщинам в регистратуре, сунув свою лисью мордочку в их окошко. Вообще, пока ходил по больницам, кажется, прошло всё само. А кончилось всё, как всегда, проклятьями Родины и обещаниями предать её, как только нападут китайцы. Стыдно, господа, бесконечно, стыдно.

***

Она дёрнула за кофточку мужчину с недоразвитой рукой, и он, обернувшись, закружился на месте, в волнении, решив, что кто-то чужой домогается его. Но это оказалась его знакомая. Через открытую туфлю было видно, что указательный палец её лежит на большом крест на крест. И возникали мысли, то ли она загадала желание таким редким способом, то ли это сомнительный дефект, отпугивающий нерадивых мужчин.

***

Уступайте место инвалидам, пассажирам с детьми и женщинам обворожительного свойства.

***

Я зашёл в скверик, даже толком не обратив внимания на две лыбящиеся мордочки бандерложьи, а когда уже сел на лавочку в другом конце скверика, напротив них, то тоже не увидел сразу, задумавшись и смотря в землю; и не услышал, что они по поводу меня отмачивают приколы и отпускают шуточки. Всему виной, оказывается, был мой хвост, он ужасно волновал их и веселил. И мне даже стало смешно, что вот из-за такой-то глупости может сорваться моё тотальное выздоровление, просто два каких-то папуаса могут вывести меня из себя и напакостить мне. Я рассмеялся и ещё раз глянул на них: мне показалось на этот раз, будто сидят они не на скамейке, а в песочнице, из которой и торчат лыбящиеся их морды, и будто в этой самой песочнице они и пытаются доплыть до моего берега, но разделяют нас и миллионы лет цивилизации и в то же время всего один стакан.

***

Я думаю, что Роден своей известной скульптурой, как великий провидец, хотел показать не мыслителя, а человека, сидящего в очереди третий час.

***

Но может ли демонстрация кайфа от самоуничижения послужить кому-то помощью в борьбе со своими страхами и желанием уйти от Бога и от всего, что вызывает в нас жгучий стыд: подать кому-то руку, молиться за кого-то? Всё это стыдно и непростительно, такое позволяют себе лишь старые маразматики, люди помоложе же должны жизнь свою положить на то, чтобы давить и принижать. Слышите ли вы в этом скрежет зубовный?

***

Предательское движение руки, потянувшейся за записной книжкой.

***

Моё сердце – пустая комната, в нём нет никого. Лишь худыми глазницами, процеживающими извне свет, я черпаю силы. В них я смотрю мир. Я опорожненный и павший. Сотни пьяных мужиков и баб прошлись по мне; расшаркиваясь, наследили кругом. Шагали бодро по общественной проститутке. Я обсосан, как косточка. Я умру обязательно. Мой ручной комнатный ветер – это сквозняк. Моё Солнце – лампочка разрешённого количества Ватт. Мой Бог – соломенный мужик в лаптях и рогожной рубахе. Он сидит на облаке, как на верстаке, стружка сыпется из-под рубанка, он в постоянной работе над собой и окружающим: то он слезет вниз и расхаживает пьяным барином с густой сырой бородой, пахнущей свежим пивцом, купленным за копейку у жидка; то он стонет с похмелья, нагоняя на города цунами и ветры разрушительной силы, рвёт листву на деревьях с досады и разбрасывает людей по уголкам планеты − буянит спьяну. А то он в белой мантии Дневного Светила прогуливается по московской подземке скромным студентиком с крыльями за пазухой и в кроссовках «Адидас».

***

Единственный человек, для которого у меня нет слов, – это моя мать.

***

Что мне, человеку, на сердце которого сам Бог отплясывал чечётку, все эти россказни!

***

Пузырятся лужи, пузырятся сопли, пузырятся мои изношенные штаны.

***

Не придумали ли слово «Россия» иностранцы, которые вечно называли Русь «Русья!», из чего и вышла «Россия» теперешняя?

***

Я не могу вести со своей матерью диалог и требую от неё безоговорочного понимания меня посредством редких слов моих.

***

Пусть они когда-нибудь убьют меня, если накипь всех идеологий, религий, социальных привычек и прочей муры не сойдёт с нутра моего и я не выверну его перед ними наизнанку, чтоб увидели они там одну чистую любовь сердца, не знавшего ненависти.

***

Нашёл по интернету брата из Рязани. Троюродного. «Привет!» – «Привет!» – «Как живёшь?» – «Да как-то так»… Дальнейшая переписка не состоялась.

***

Православные священники, дующие чай из блюдца или дующие на чай в блюдце, а? Как оно, как лучше-то? Православные евреи считают себя чуть выше и на то имеют основания, все основания считать себя чуть выше обычного православного, совершенно бесславного, хоть и крещённого. Крестик? Память о детской истой вере, внушённой доброй мамочкой. Добрая моя, ласковая мама, где мы потерялись? Как это произошло, что в разных оказались полушариях Вселенной? Будто между нами разорвали на части Россию, и обрывками её подтирают черти задницы? О, услышишь же боль мою! Где тот пьяный отец, где наш пьяный отец?! Где Бог и невеста его в свадебной фате?! Это я пьяный под столом, мама, я пьяный под столом, как в детстве, мама, заснул под столом, совсем под столом, вместе с игрушками, ищешь-ищешь, не можешь найти. Первый снег, мама, первый снег. Я отнесу ножик обратно на кухню, хорошо, я послушный, мама. Они не смогут ничего, больше ничего сделать с душой, если сами мы, если сами не отдадим её. Врачи лезут мне в рот железяками, они рвут язык без наркоза, о, мама-мама, разве это больно? Посмотри, я смеюсь ошалело, мне ещё лучше, и слёзы текут совсем не потому, совсем по другому поводу. Сегодня ведь праздник, переименованный день Революции.

***

Там за комодом спрятался семит. Я чувствую его по запаху. Он пахнет кислым сыром. Генерал-полковник Афанасьев продал Родину в сорок лет. Сукин выскребыш!

***

Может, все они и любили меня своими слабыми жалкими сердчишками и даже те другие, плохие, любили меня, прощая, своими коварными злыми сердцами, а я не любил никого по отдельности своим огромным всеобъемлющим сердцем.

Иоанн Федотов. Стерпский молитвенный старец.

***

Солнце на реке плавает блёстками, как кусок не растворившегося масла в каше. Всю ночь у меня было чувство, будто бес проел дыру в грудине и высасывает сквозь неё сердце. Оно таяло, превращаясь в слёзы, в плесень на губах, в раскаяния и бешеную предсмертную радость самоупоения.

***

Птицы знают, что делать: чтобы не случилось – они ищут зёрнышко – прокорм.

***

Чтобы поверить, надо разрушить. Вылезая каждый раз после очередной бомбёжки из своего укрытия, я вижу развалины и дым. Но, садясь на пенёк и обхватив руками поседевшую голову, словно немец на знаменитой фотографии, я как раз таки вспоминаю, что вот сейчас-то и самое время прийти Богу, – сейчас, когда я, человек, сделал уже всё что мог. Время взмолиться – ужаленной в жопу собакой завыть и учтиво пригласить действовать Бога, у которого – теперь-то мне это совершенно ясно – понятия о том, куда, как и чего гораздо выше моих людских. Шире его представления об этом, и мне жалкому дураку и разрушителю не остаётся ничего, как признать себя виновным во всём и – нет − не отойти в сторонку, а, вежливо взяв за руку Бога, препровести его сюда − посмотреть на то, что он сотворил и что я натворил.

***

Мы любили гулять по тем летним улицам, по тем зимним улицам, по тем весенним и осенним улицам, по круглогодичным улицам нашей хмельной молодости. Улицы были нашим домом, нашей работой и нашей любовью. Мы ходили по ним широкой походкой: по одному, по двое, по пять человек, а когда и двадцатиголовой толпой мы вламывались в магазины и покупали водку, а если не было денег – брали её просто так, потому что мы молодые и задорные. И наши девочки таскались за нами повсюду, и некоторые из них падали на полпути, не поспевая, а другие превращались в поднебесные звёзды, но так или иначе нам было всё равно, ибо мы знали только один путь – через улицы, а дорога улиц – это дорога вечных странствий, герои которых умирают в движении, раз и навсегда замерев однажды без спросу.

***

Одной недели Иуде хватило на то, чтобы узреть Христа, предать его, распять и повеситься. Сколько же нужно мне времени, чтобы понять своё ничтожество и превозмочь его?

***

В метро я видел двух туристов. Такое впечатление, что в рюкзаках у них с собой полквартиры. Жалко было видеть, как согнулись их спины под этой тяжестью.