Я осматриваюсь вокруг себя, чаще всего заглядываясь на Даню. Он выглядит точь-в-точь так, будто сейчас очнётся, придёт в сознание и что-нибудь скажет. Салон кажется достаточно просторным и удобным; повсюду блестят приборы и инструменты, в раскрытых медсумках лежат бинты, бутылочки со спиртом, лекарства и ампулы для уколов, в полочках рядом с Даней гремят склянки с жидкостями. Врачи расположились ближе к водителю. Один сидит на пассажирском сидении рядом с водителем, двое других – за ними, лицами к нам с Даней.

Стоит молчание. Только водитель раздражённо реагирует на всякое действие машин, ограничиваясь цоканьем и безмолвными указаниями рукой, как бы желая сказать: «Вы поглядите на него!». Я смотрю на это, как человек-паук, вверх тормашками.

Я все же не начинаю разговор, хоть и сгораю от желания поговорить. Но и они помалкивают, по-видимому, смущаются моего присутствия рядом, потому я решаю, склонив голову в сторону Дани, притвориться, будто уснула. Пусть это выглядит бы наигранно и нелепо, попробовать стоило, в детстве же прокатывало.

Проходит совсем немного времени, как молчание нарушает один из врачей.

– Нет, Митяй, я долго так не выдержу, – говорит он, – не понимаю, как ты только тут десять лет пашешь?

– Да я-то ещё что… – грубым, низким голосом отвечает тот. – Ты вспомни, кто у нас в отделении ходит; и держи в уме, что они вдобавок на дежурстве стоят. Вот там совсем с ума сойдёшь!

– Эй, мужики! – вмешивается третий голос, похоже, водителя. – Я же говорил, что сейчас «стрельнёт».

Ему отвечают:

– Да, это опыт уже! Как по мне, чуйка навроде твоей появляется на третьем-четвёртом году работы. Втягиваешься потихоньку.

– Помаленьку, ага.

– Нет, ребят, я серьёзно! Как тут можно работать вообще, это же сущий кошмар!

– У-У-У-У-у, – все гудят разом в ответ.

– Звоночек!

А потом один из них выдаёт, как я поняла, чуть ли не самый дельный совет для такой работы:

– Если тебе уже на первом году начинает такое в голову приходить – это повод серьёзно подумать, стоит ли продолжать дальше. Ты спишь как?

– В последнее время все хуже. Но и прошлая неделя была жуть какая, ты вспомни!

– Самый рядовой случай, ничего необычного. Подумаешь, было пару часов на сон, вот горе! Этой пары часов нам в армии хватало, чтобы потом получить наряд и не спать ещё столько же! А ты Митяя лучше послушай, он зря говорить не станет. Ты, кажется, ещё не въехал, почему нас называют фанатиками.

– Преданные делу, разве нет?

Они громко смеются, а автомобиль немножко качнуло влево.

– Чего?! Что я такого сказал?

– Даже среди завсегдатаев больниц мы – карго-культ, – отвечают ему. – Как только стрельнёт, так мы сразу ищем, где упало, что упало. Экшен. Поэтому, если сразу не возникает чуйки на все это дело, если нет желания поиска постоянного «груза» в виде вызова, не следует продолжать. Но ты пока подумай все равно. Быть может, клюнет ещё, кто знает?

– А как же людям помогать? – чуть погодя, продолжает один из них.

– Раз на раз не приходится. То приехать не успеем, то довезти не сможем живым, или уже в больнице пойдёт что-то наперекосяк – как сказал Митяй, «экшен». Хоть сейчас бери камеру, да можно и ту, что на девчонке, и снимай.

– Стреляет же редко, пару раз из десяти.

– Вот именно. Но когда стрельнёт…

Я решаюсь приоткрыть один глаз, чем чуть не раскрыла свою конспирацию: Даня смотрит на меня! Точнее, его голова… Он лежит, повернув её ко мне, с закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом. Губы у него засохли и сжались в розовую гармошку. Лицо в кровоподтёках, будто в грязных сине-бурых брызгах. Скорее всего, оттого, что полопались капилляры. И хорошо ещё, что я не могу видеть остального тела, закрытого серебряным одеялом. Я никак не ожидала, что он будет лежать рядом со мной в таком состоянии. Я точно помню, что он смотрел в потолок! Видимо, на повороте его голова съехала, но это сильно меня испугало. И в то же время ощущается она, верная подруга жизни – фрустрация; в опущенных руках нет ни сил, ни возможностей исправить глупости прошедших часов, но желание это сделать разрывает моё нутро.