Это значит одно: ещё ничего не кончено.

Ни одной идеи о действиях в такой ситуации у меня нет. Я продолжаю сидеть на месте, прижимая к себе картину, краски к которой Даня сделал самостоятельно. Подошёл к делу с такой ответственностью! Наконец разум взял верх, и я поддалаюсь эмоциям. А я прекрасно знаю, что истерика будет продолжаться долго. И это плохо, потому что нужно думать о будущем. Моё поведение несуразно даже для меня, ведь я давно оставила печаль позади, что можно было увидеть по моим опухшим глазам и въевшейся кое-где косметике. И я уверена, что не пророню слёз – мы давно всё решили, тысячекратно обдумали и смирились. Скорее всего, меня растрогало одно только: «дышит».

«Дышит… дышит… дышит», – отзывается эхом у меня в ушах.

– Перестаньте, самое страшное уже позади, – заверяет врач, положив ладонь на мою ногу. От этого я громко вскрикнула и тут же продолжила реветь. Он отходит, чтобы помочь погрузить Даню в машину.

Каждое всхлипывание даётся мне с трудом, каждый глубокий вздох отзывается в теле. Необходимо успокаиваться. Отголосками внутренней интуиции я понимаю, что у меня точно сломано ребро (может, и не одно), а раз я могу дышать и сижу достаточно долго для такой травмы, то внутренние органы у меня целы.

Свою роль в этой постановке я даже не играла – мне было доверено быть фактически самой собой. Если бы всё вышло так, как мы рассчитывали, то мне нужно было бы ехать продавать картину Дани. Для этого я светилась на фотографиях, на видео, для этого и прыгнула: чтобы на самом деле быть тем, кем являюсь – девушкой и единственной опорой художника, быть преданной не только нашему делу, но и Дане, его великодушной отдаче… Стоя напротив богатого покупателя с видом «всё потеряно, а вы – последняя надежда», мне придётся торговать оранжерейным продуктом искусства. Такое ощущение, что он таким образом проверит меня на честность.

Даня жив, а значит, дадут нам в сотню раз меньше…

Какая же я алчная, чёрт возьми! Почему я вообще сейчас думаю об этом?!

Это всё волнение, это всё волнение…

Я помню сценарий чуть ли не наизусть. И да, я сама на всё согласилась. Хотя и выбора у меня особого не было: как он настаивал, как ратовал за эту идею… А ведь мы господина Хейза ни разу вживую не видели! Даже сейчас не понимаю, как получилось за такой короткий срок всё обдумать и почему я без особых усилий этому воспрепятствовала? Конечно, с самого начала наших отношений я думала, что Даня – затянувшееся увлечение, как было несколько раз до него, но слезать с такого «увлечения» ой как не хотелось. Нужно быть честной: строить с таким человеком жизнь предельно трудно. Можно сказать, для меня это был вызов.

Если не считать того, что именно он является фундаментом новой жизни, режиссёром моего будущего.

В любом случае нельзя быть ему не благодарной, так же как невозможно не восхищаться благородством его поступка…

Пусть он очнётся! Да, я уже не хочу думать иначе… Как же мне стыдно, что я вообще могу так думать!.. Где-то я слышала, что стыд – чувство исключительно сексуального толка, и что-то мне подсказывает, что так и есть…

Всё ничего… Всё ничего, время лечит. Нужно подождать и успокоиться. В страсти ржавеет любая опора разумности.

Я замечаю солнечного зайчика, который появляется от отражения объектива и, всхлипывая носом, начинаю с ним играть: выписываю им круги, нарочно целясь в первые этажи, пытаясь ловить пальцами, – но всё это быстро перестаёт меня успокаивать.

– Эх-х-х, не ценят люди жизнь, ещё и другим портят, – произносит садившийся в машину водитель, когда докуривает.

Чтобы хоть чем-то разбавить обстановку, я решаюсь сделать снимок, несмотря на то что это болезненно. Вышло отвратительно. На нём все трое врачей берутся за носилки, а фоном в окне машины виднеется водитель. Выбрасывать фотографию я не решаюсь. Хотя бы потому, что каждое усилие вызывает боль.