– Что у вас ещё болит? – спрашивает врач. – Говорите сейчас. Так, возможно, заживать будет быстрее и безболезненнее.

Продолжая рассматривать Даню, его коллега уточняет у меня, сколько времени мы тут находимся и как долго ждём помощи.

Помощи ждала только я.

– Ну и что же произошло? – задаёт вопрос подбежавший фельдшер. В тот же миг из машины скорой выходит водитель, слоганом жизни которого, стало выражение: «Ухожу на работу убитым, чтобы снова вернуться убитым». Сейчас я его понимаю, как никто другой.

Хотя всё же не так как Даня.

Данино тело спасло не только меня, мою жизнь – в самом широком понимании, – но даже камеру, на которую я всё это снимала, и ПОЛЯроид, как он в шутку его называл.

Я рассказываю, что вышла из подъезда, стала протирать объектив, а он упал на меня, ударившись сначала о край козырька. Конечно, я бессовестно вру, но себя оправдывала тем, что для них это не имело никакого значения. В отличие от Дани, я умела это делать и часто пользуюсь ложью, как и все уважающие себя люди. Если бы они хоть немного притворились, что им интересно, и начали разбираться в ситуации, то поняли бы, что мои травмы не сходятся с тем, что я рассказала.

Дальше я говорю, что он тут же завалился мёртвым, а я пыталась дотянуться до телефона, чтобы вызвать помощь. Происходило это так медленно только потому, что двигаться было до жути больно. Если одна рука могла слушаться, то боль во всех остальных конечностях атаковала нервную систему так, что уже было безразлично, что там не болело. В это время я подтянула анатомию: узнала о существовании тех мышц, о которых даже не подозревала. Сейчас я не вру.

– Ну что там? – фельдшер обращается к врачу, который осматривает Даню.

– Да, что там, Митяй? – подхватывает с усталым видом водитель. – А то мы уже два вызова пропустили.

Сама проверить состояние Дани я не могла по веским причинам. И самой веской была та самая: если всё получилось, то пиши пропало. Как только я пришла в сознание после падения, то тут же подумала подбежать к нему, но телу куда виднее, когда тебе двигаться и в каком направлении. И виной тому не только переломы, но и банальный страх, которому больше бы подходило описание: «моральная кара», скоротечная и предвиденная.

Трудно описать, и вряд ли кто-нибудь бы понял, каково это, испытывать чувства к такому человеку в такой ситуации. И это не какие-то там чувства из жалости – они были кристально чистыми. Его синдром Аспергера6 превосходно сочетался с моей склонностью к… назовём это усложнением. Как мне всегда казалось, лёгкие пути мне закрыты, либо открытые дверцы я привыкла не замечать. Поведение такого человека, как он, было настолько завораживающим (не милым, не вызывающим, и даже не экстраординарным, а именно завораживающим), что я всегда с интересом ждала, что же он сейчас выдаст. Однако часты были такие моменты, после которых становилось крайне неловко. Когда у Дани резко сменялось настроение, он повторял одну и ту же реплику, выкраденную у бедных мёртвых философов или богатых живых демагогов. Похоже, это называется эхолалия7. То, что он говорил, зависело от прочтённого им в последнее время или от того, что показалось ему интересным. Но подкупала вишенка на торте – его, как я это называла, хроническая честность. Как и вишенка, честность могла скатиться в любую сторону, что было непредсказуемо: станет хорошо или хуже, чем было? Но всё же я не могу согласиться с тем, что он действительно болен.

Но сейчас, когда его не стало…

– Дышит, без сознания, пульс есть… Травмы – кошмар! – отзывается врач, а потом добавляет: – Срочно заводи и сразу едем!