– Ты же всегда говорила быть веселее: позитивный настрой или как там? – По правде говоря, она хотела таким образом избавиться от моей навязчивой эмоциональной импотенции.

– Да, в данный момент это очень необходимо.

Вспышка.

Вспышка.

Вспышка.

Из поляроида вылетали потоки света, пока Полина ловила нужные кадры. Для неё этот фотоаппарат был настоящим раритетом, «данью уважения», – как она сама выражалась. Она решила опробовать его именно сегодня. Поляроид был, по сути, пережитком прошлого, ненужным и чуждым. Но для кого-то это память, а для кого-то в первый раз.

Предпочтение Полина всегда отдавала цифровому совершенству: баланс цены и качества, помноженный на коэффициент «всё это выгодно применить». Надо заметить, выходило у неё виртуозно. Раритет в её руках смотрелся родным. Как раз тогда я забеспокоился: видимо, вопрос о «старье» куда глубже.

Было безветренно, без намёка на осадки. Солнце окрашивало желтизной редкие тучи, на крыше было настолько спокойно, что хотелось повременить с затеянным. Пока Полина убирала лишнее, я продолжал смотреть вниз на поразительно пустую улицу, на противоположные окна, которые были бы совсем скучными снизу. Стоит только сменить ракурс на всё, что казалось таким привычным и нудным, как интерес появляется сам собой. Мне было видно рыжего кота, который решил прогуляться по карнизу окна, расположенного подо мной и чуть левее. Отсюда он казался совсем крошечным, и, заметив мой взгляд, он присел и начал облизываться. Делал он это долго, с терпением и усердием, чем-то напомнив мне Полю, когда она копалась в сумке. Глядя на него, я непроизвольно потянулся за сигаретой в карман и, сделав пару длинных затяжек, выкинул окурок. Так мне сказал делать консультирующий врач. По его словам, это должно помогать с психическими проблемами. Разумеется, он говорил полнейшую ерунду, но понял я это уже после того, как стал зависимым.

– Я понимаю, что… – Поля отвлекла меня от наблюдений. Я на мгновение оглянулся, а кота и след простыл. – Так говорить нельзя. Но всё же: может, пора? Это придётся сделать, раз мы на это решились – точнее, ты. Это трудно, если вообще возможно. И я даже не знаю, как тебе помочь. Я понимаю тебя: тебе…

– Не понимаешь, – спокойно ответил я, – и, к сожалению, не поймёшь. Ты вечно упускаешь это из виду.

– Да, прости.

– Не говори так. Здесь только тебе нужно меня прощать, Полин. Поэтому: прости. – У неё не было возможности что-либо возразить. Мы знали друг друга достаточно времени, чтобы понять, когда стоит замолчать.

Полина отняла у меня картину, а я попытался согреться, потирая ладони, пока она аккуратно клала её на землю. Она взяла меня за руки. Возникло такое чувство – когда понимаешь, что замёрз, но не замечал этого раньше. Она же была настолько тепла, что я быстро согрелся; почти так же, как невольно грелся о толстую стеклянную пробирку, в которой гасится известь.

– Да у тебя проблемы! Как ты вообще так живёшь, неужели не чувствуешь, что у тебя настолько холодные руки? – воскликнула Поля с неподдельным изумлением. (Благо, я научился его понимать). – Это могут быть проблемы с сердцем или сосудами…

– Ты серьёзно сейчас думаешь об этом?

Кто-то, наверное, сказал бы, что стоит как следует попрощаться. И не только с Полиной.

Кто-то сказал бы о моей сухости.

Следом добавил невоспитанности.

Но все сошлись бы на одном: у меня проблемы.

Мы обнимались (скорее, она обнимала меня, а я пытался повторять за ней), безмолвно, в пустыне градаций серого. Через её плечо я успел рассмотреть виды этой и соседних крыш. Будучи до безобразия однотипными и грязными, они ничем не отличались от подворотен, чем развеивали весь шарм. Входы на крыши стояли наростами, блестящее покрытие походило на мокрый асфальт, хоть и без дождя, а птичий помёт придавал ему необычный окрас. Многочисленные антенны, как колья или вилы, торчали невпопад; неясно, зачем они здесь, в этом почти безлюдном доме.