Наша сделка выглядела как спасение. Человек плавает в желании познать себя и заявить о себе, постепенно растворяясь, как в кислоте, пока не наткнётся на случайный спасительный крючок, который вытащит его наружу.

Если от него что-то останется к тому моменту, конечно.

Грубо и упрощённо говоря, он – дистрибьютор искусства, а мы – поставщики на несколько более выгодных условиях. По неведомой нам причине. Возможно, всё это большое надувательство. А может и нет. Если честно, мне всё равно. Но за короткое время сотрудничества он нас не кинул.

Как бы то ни было, для данного перформанса одной картины Хейзу мало: необходимы история, фото, видео и прочие доказательства правдивости. И мы с богемщиками придумали такую аферу: нам необходим невероятно талантливый горе-художник, затравленный самой окружающей средой, которая выращена лицемерами, невеждами, подхалимами и холуями1 – в простонародье: неудачник. Не найдя поддержки в творческих и иных начинаниях, не видящий путей развития и перспектив неудачник трагично уходит из жизни, прижавшись к своему творению так близко, что почти сливается с ним. Никто не согласился на роль недо- Николя де Сталя2. Поэтому за исполнение взялся я. (Хотя это было больше схоже с судьбой Ханса Фишера3 – шкура художника всё же ощущалась чужой).

Вряд ли бы Хейз заинтересовался такой незамысловатой историей, не будь в ней так много трагического реализма.

Конечно, можно было бы обойтись без смертей и чрезмерного пафоса, да только действовать нужно наверняка – за это причитается вознаграждение посолиднее. Вдобавок… я не знаю, но… я не вижу себя никем. Даже ничем – в системе, в обществе, в жизни. Во мне не было ни ценности, ни смысла, ни начала, но мог быть яркий конец. Эта выдуманная история художника была бы действительно очень схожей с моими собственными впечатлениями о жизни, своим видением того, как можно было бы прожить, если бы не одно «но»: я вообще не художник, хоть за мной и авторство картины «Реакция Белоусова-Жаботинского», и я совсем немногое смыслю в искусстве. Я всего лишь химик-самоучка, признаюсь, весьма неплохой, и своё будущее хотел видеть только в этом. Если бы в занятии химией было какое-то почитание, одобрение, хотя бы малюсенькие перспективы, финансирование… да хоть что-то, кроме фанатичной преданности любимому делу, реактивам и науке. Но я нашёл, как это обыграть. Никогда бы не подумал, что из прагматичной химии можно выжать что-то близко стоящее к искусству.

Об этом таинственном господине хотелось бы узнать больше, но он ограничил нас информацией, что сам когда-то был художником. Хейз твёрдо заявил в трубку: «Я существую», – когда Сега грустным тоном уклончиво докладывал господину, что у нас якобы всё готово и меня уже нет в живых. Хейз любезно предложил свою помощь в предоставлении всех необходимых документов для Полины: загранпаспорт, таможенное оформление, грин-карту; возможность её обучения волновала меня больше всего, даже больше прочих аспектов жизни в другой стране. Это была удача, найденная среди слухов. Жесты доброй воли (вроде стабильной выплаты, авансов, уважения) сняли любые сомнения, а наше первоначальное недоверие отошло на второй план. Мы были уверены, что получим деньги с продажи картины и что средства с лихвой покроют любые издержки. Вроде тех, что меня больше не будет.

Врать такому человеку, как Хейз – дело опасное. Опасное не для жизни, а в смысле успешности нашей лжи. По словам Сеги, настоящую художественную ценность Хейз за океаном унюхает. Он сам бывший художник, однако все мы знаем, что бывших художников не бывает. Единственное – Хейз никак не проверил бы, что происходит за кулисами, а Полина тактично умолчала бы. Ни к чему разрушать чужие иллюзии и очернять наш план. Это, как-никак, искусство.