Он всё ещё пытается подобрать нужный триггер, чтобы Даня очнулся. Только теперь после каждой попытки он бешено глядит в кардиомонитор. «Экспрессионизм полезнее химии… Нет, сейчас, сейчас… А, вот: искусство полезнее науки, – он глядит на меня, как бы говоря: – Я знаю, что несу вздор, но вдруг поможет!»

Мои же односторонние разговоры с Даней становятся редкостью, неверное, потому что перестаю получать хотя бы какое-то утешение в этом: можно сказать, приелось. Меня ошарашивает, с какой быстротой ко всему можно привыкнуть и от всего отвыкнуть. Это демонстрирует Нико. Или точнее, его лечащий врач.

«Всё, я уже не знаю, что сказать… ПОЛИНА ТЕБЯ БРОСАЕТ!» – Нико совсем обессиливает, а мне забавно это наблюдать, поэтому я не прерывала его стараний. Толку в этом никакого. Учитывая, что в нормальном-то состоянии Даню мало интересовало всё не его, любые попытки сводились на нет. Кто-то из персонала иногда тоже нарывался на эти сцены, и быстро удалялся, сдерживая ухмылки.

Мама заходила ещё пару раз. Про человека, что лежал со мной в одной палате, она вообще не спрашивала. Разговаривали мы с ней, по большему счёту, ни о чём, но приятно и довольно долго. У нас никогда не было общих тем и интересов, поэтому мы всё ходили вокруг да около. Всплывали порой старые темы: не передумала ли я и прочие. На что мне приходилось уклончиво говорить что-то вроде: «Мам, а принеси мне книг и плеер, пожалуйста!»

Зато мама сама приобщилась к искусству. Моё недовольство было выше границ, когда она заявила, что посмотрела мои фотографии. Без спроса лезть в мои личные вещи! Её это, конечно, никогда не останавливало, но всё же… Хорошо, что ей понравилось, и я приутихла с возмущением.

– Я просто подумала, вдруг я пойму что-нибудь, что тебя так сильно тянет. И знаешь что? Я поняла, – говорит она. – Эмоции?

– Теплее! – играючи отмечаю я.

– М-м-м, перспектива? Точно! У тебя есть несколько таких работ.

– Будем считать, что ты попала, мам!

И как можно было не понять, что на некоторых работах красовался Даня? Ума не приложу. С другой стороны, ну и славно.

И только-только она выходит за дверь после своего визита, как тут же заходит врач, тот самый, который говорил про «глупые формальности» общения. Я не успеваю прочесть и строчки в книге. Он кидает на меня украдкой взгляд, и занимает позицию около Дани. За ним прямо-таки вламываются двое людей: мужчина, на вид лет пятидесяти, слегка худощавый, и видно, что с жуткого похмелья; и женщина – по сравнению с ним полноватая, неухоженная брюнетка простого типа, примерно одинакового с ним возраста. На вид самая обыкновенная пара.

Сразу за ними в палату залетает запах алкоголя.

– Марина, Эдуард, – обращается к ним врач, – выслушайте меня внимательно: у вашего сына тяжелейшей состояние. Не знаю, почему вы не явились раньше, тогда бы мы говорили постепенно, обо всём по порядку, но время, к сожалению, идёт и для вашего сына.

«Это что, родители Дани?» – думаю я. Быть может, для меня Даня стал заложником образа скромного, доброго человека, и невзирая на расстройство аутистического спектра, я видела его только таким. Однако ЭТИ люди никак, в моём представлении, не могут быть его родителями. Разумеется, виднелось визуальное сходство: отцовский подбородок, мамины брови, к примеру. Мне стоит меньше надеяться на преставления и фантазию.

Врач начинает излагать им диагноз, показания на каждый день, всё демонстрируя в записях, комментирует лечение, всё то, о чём я была наслышана. На меня они даже не глядят, сразу упираются в бумаги, будто что-то понимая в написанном. Выглядят они до безобразия спокойно, что меня обескураживает: по сравнению с ребятами из «Богемы» – небо и земля.