– Мама… – Мама пытается меня обнять, но я оханиями и покрикиваниями даю ей знать, что пока не стоит.

Конечно, то, что она сказала, не изменило ничего: мои планы остаются точно такими же. Я уже давным-давно выросла из слюнявого возраста, когда за свои невыполненные хотелки обязательно нужно было дуться, обижаться и грустить. Нет, я не прощую маму просто потому, что я никогда не пеняла на этого человека всерьёз, однако соблазн был весьма и весьма велик. Всегда хочется, чтобы кто-то был виновен, чтобы с кого-то был спрос. Ведь спрашивать с самого себя иной раз тебе просто нечего. Так к чему же всё это, если не к лучшему? Наконец-то мы вышли на новую стадию отношений, ушли от можно-нельзя… Вот так во просто взяли и ушли. Нужно было сделать это ещё лет семь назад.

Ох, как я надеюсь, что мой уход пройдёт так же гладко! И так же сильно хочу, чтобы наш пакт просуществовал ещё долго. Как бы сказал Марк: уход от лона матери – великое дело. Почти такое же великое, как приход к лону жены. Но теперь я хотя бы знала, что моя мать – живой человек.

Как только она отодвигается и поднимается, мы продолжаем беседу. Говорит в основном мама, притом теперь делает это другим языком и толком: я слышу и вижу и чувства, и заинтересованность – в общем, передо мной сидит моя идеальная мама. К тому же я начала понимать, чего она так боялась: остаться одной в её возрасте – это та ещё ноша. Как-никак занятий и хобби у неё не было, а друзья… А есть ли они? Если и есть, то страдают совершенно теми же проблемами.

Так почему для откровенного разговора необходима такая престранная обстановка, такой поворот событий? Уверена, мы бы ещё ни один год пытались наладить контакт, если бы вообще пытались.

– А это что? – спрашивает она, когда уже собиралась уходить, указывая на картину. – Твоё? Что-то из футуризма?

– Нет, и ещё раз нет, – отвечаю я. – Уже здесь висело.

– А почему она побита как-то? Вон и трещина есть.

– Это же больница, мам. Тут люди совсем о другом думают.

Как мне и обещали, я надела корсет и взяла костыли, чтобы походить по больнице, освежиться. Рука ничуть не болит. Видно, был не перелом, а смещение.

Ничем особенным больница не отличается, а я, привыкшая к одному виду, не так часто покидала палату. Долгое нахождение в одном помещении, которое ни разу не мыли за время моего пребывания в нём, привило особенность не замечать резких запахов и повсеместную грязь с пылью. А пыли тут много: не чихать в таком помещении попросту невозможно, при этом каждый чих всё равно отзывается в груди глухой, но уже более слабой болью. Здоровье у меня никогда не отличалось крепостью, однако моя реабилитация происходила быстро, что не могло не радовать, и с каждым днём я понимала, что ближе и ближе выписка, а вместе с ней и продолжение авантюры. Но вот насчёт Дани… Его шансы выжить таят на глазах.

За столь короткий промежуток времени я испытала целый спектр мыслей и сопутствующих им чувств: от глубоко печальных до полных оптимизма, от решимости до сплошной неуверенности. И, по большей части, каждое рассуждение опиралось на Даню. И как я хотела, чтобы это прекратилось, и точно так же робела от своих желаний!

Врачи, оказывается, тоже имеют терпение: стали заходить реже, по возможности ограничиваясь медсёстрами – настолько моё постоянное «как-мой-сосед-поживает?» надоело всем вокруг.

Нико, как и обещал, иногда заходил, мило улыбался и всячески скрашивал моё одиночество… Хоть и говорить такое, когда рядом лежит Даня, подло до трусости. По Нико можно видеть стремление к выздоровлению, к избавлению от зависимости. Он, в свою очередь, сглаживал углы, называя это «временным пристрастием». Однако мои доводы, что психиатрия не в курсе про такую болезнь, были не поняты в шутку, и он ещё больше озадачился своим недугом. Надеюсь, выражение, что бывших наркоманов не бывает, окажется липой.